Аль Странс - Завещание

«Боже, уж десять лет минуло?» удивился он, переворачивая страницы,–«Ого! С ума сойти! Но не идёт из головы эта девушка! Какой тип! Какое благородство черт…»

Он ясно помнил в свете туманных фонарей петербургского декабрьского вечера большие испуганные глаза, тонкий прямой нос и бледно алые губы на беломраморном чуть удлиненном и печальном лице!

«Черт! Словно удачный снимок, что запечатлелся в памяти, как на фотопленке, сделанный неожиданно, с натуры, без подготовки, случайно!».

О, да, ХХ век вознес искусство фотоснимка до небес! Хроника войны и хроника мира! Полеты в космос и дикая природа. Победы в спорте и поражения в личной жизни! Взлет и падение звезд и героев. И почти до рембрандтовой высоты вознес мастерство фотопортрета!

11

Солнце разбудило Арье неожиданно ярким светом. После нескольких дней проливных дождей, вдруг наступил настоящий весенний денек, теплый и ласковый. Арье поднялся с постели, потянулся, расправил затекшие члены и осмотрелся. Он всё еще не мог привыкнуть к перемене, произошедшей с ним. Особенно же потому, что она произошла в одночасье! В той, прежней его спальне всё, всё было иначе! Пространство от постели до окна, да и сама огромная четырёхспальная постель! И вид из окна был иной. И звуки радио другие. И мелодии совсем не те, что здесь. А главное эта непонятная речь! Господи, разве есть такой язык на земле?! А он есть. Он возродился из пепла, вернее сошел со страниц великой Книги, Книги Книг! Но Господи, как ему, Арье, теперь в его годы преодолеть эту ментальную и языковую пропасть, чтобы внедриться, нет, в начале, хотя бы только принять и понять эту новую жизнь и обрести, как он и желал Свободу, то есть пройти Катарзис, а с ним и Возрождение!?

Он застал Номи на кухне, очень скромной, но светлой и опрятной, как и сама её хозяйка. Впрочем, Номи, была чернокудрою в детстве, и только сейчас волос её побелел, несмотря на достаточно молодые ещё годы.

― Доброе утро, дорогой! – она произнесла это на иврите, очень медленно почти нараспев, чтобы он понял.

― Доброе утро, жена! – ответил он на том же языке, со счастливой улыбкой,– я сказал правильно? – продолжил он уже на своем родном.

― Не просто правильно, а замечательно правильно! – она подошла к нему и обняла теплыми влажными ладонями его голову и посмотрела в глаза своими печально темными глазами.

Ему показалось, будто они омыты слезами. Но именно её глаза оставались неизменными и неподвластными времени! Они оставались такими же прекрасными, большими и глубокими, и необыкновенно грустными, какими он их запомнил на всю жизнь при их первой встрече, когда Номи была совсем ещё молоденькой женщиной, с острым нарывом ненависти к жизни внутри неё.

― Я готовлю завтрак, Шай ещё спит. Ты иди, займись своим привычным утренним моционом, а потом мы все вместе будем завтракать.

― Может, я могу помочь? Я могу ещё на что–то сгодиться.

― О, я это знаю! Но я уже почти всё приготовила, салат нарезан, хлеб теплый, блинчики ждут вас. Иди.

Он прошел в ванную. Всё в ней было не так. Не только скромнее, чем то, что он оставил, а просто бедно! С этим ему, привыкшему к другим стандартам, было очень трудно смириться! Тут нужно понять ментальность человека, попавшего в совершенно незнакомый ему мир, пусть даже по собственному молниеносному желанию! О, да, желание и решение было принято молниеносно! Но… О, вот тут и начинается увертюра трагедии!

«Свобода истинная, настоящая, это ведь свобода духа! Это освобождение от меркантильных навязчивых привычек и победа над собой, важнее которой, по словам Сенеки, нет ничего!» – размышлял про себя доморощенный философ Арье Бен Давид, растирая себя полотенцем после холодного душа.

Шай, разбуженный матерью, с отрешенным лицом прошел в ванную комнату. Арье уловил, что на его приветствие он не отреагировал, а только ещё больше потупил взгляд и съежился. Он замер с тяжелым сердцем, всматриваясь в уходящую тень ребенка. Он словно пытался одним взглядом окинуть и постичь этот новый и неведомый ему мир. Он знал, зачем он здесь. Ему припомнились известные слова Талейрана: «Бойтесь первого порыва души, потому, что он, обыкновенно, самый благородный». Он не испугался этого порыва. Он откликнулся, пошел у него на поводу, словно решил родиться заново!

И теперь он здесь, в Израиле, в совсем другой жизни. Он спрашивал себя: кто этот мальчик, ради которого он здесь? Он не знал его. Он знал только, что он, Арье Бен Давид, его отец. Отец! Это не просто слово. Это целое понятие. Целое представление! Если, конечно, у представителя есть, что представить. Он усмехнулся своему каламбуру. Но тут же целый вихрь кошмарных мыслей поднялся в его душе. Что это он, в самом деле, позволяет себе святотатствовать! Какой такой он родитель?! Никакой он не родитель и никогда им не был! Не был!!! Никому не был! Ему вдруг захотелось выть! Выть, как побитой собаке! Прилюдно! На площади! Поджав хвост и пряча глаза! В душе его бешено пылал огонь самоосуждения! Но к черту все покаяния и самобичевание, если они ни к чему не приводят! А НАДО ведь что–то делать! Но что?! Что, Господи!?