Татьяна Полякова - Овечка в волчьей шкуре

— Открой глаза, — сказал он.

Я открыла и подняла голову, его лицо было совсем рядом, и сомнения окончательно меня покинули: человек напротив мой муж, Андрей Шульгин.

— Так-то лучше, — сказал он.

— Кто ты? — спросила я, язык был слишком большим и едва помещался во рту, слова давались мне с трудом.

— Я? — Он усмехнулся. — Какая разница. Главное, чтобы ты поняла: забудь о своих фокусах и подумай о том, как спасти свою шкуру.

— Звучит многообещающе. Ты мой муж? — Он засмеялся:

— По-твоему, я спятил? Нет, слава богу, я тебе чужой дядя. Но если ты хочешь узнать, жил ли я рядом с тобой эти полгода — то да, было дело…

— Я не верю, — покачала я головой.

— В каком смысле? А-а… кажется, понял. Да, любить тебя было нелегко, это все равно что ложиться с гремучей змеей, но я справился. Ставки, знаешь ли, высоки.

— Расскажи мне о ставках, — попросила я, а он разозлился:

— Кончай валять дурака. Я уже все объяснил: тебе ничего не светит. Либо ты расскажешь, где они, либо сдохнешь, причем подыхать будешь долго и очень мучительно, об этом я позабочусь.

— Если ты в самом деле жил со мной, то должен знать: я ничего не помню после этого выстрела в голову.

Он неожиданно засмеялся, Эдик, поднявшись с кресла, шагнул ко мне.

— Что я говорил? — повернулся к нему Стас. — Она все помнит.

— Я ничего не помню, — устало повторила я.

— Серьезно? А откуда ты знаешь про этот выстрел? Ты вроде бы попала в аварию?

— Я ходила к врачу, ты же знаешь. Он смотрел мой снимок и сказал, что ни о какой аварии не может быть и речи, это пулевое ранение.

— Точно, деточка. Только с какой стати я должен тебе верить? Врач, который штопал тебе дыру в башке, говорил, что скорее всего ты не сможешь двигаться, до конца дней своих останешься парализованной, и все такое, а ты очень резво заскакала. Может, ты просто дурака валяешь? Ты зачем-то пошла в больницу, без конца меня выспрашивала, это ведь неспроста.

— Я пыталась что-нибудь вспомнить…

— Мы тебе поможем, не волнуйся.

— Пошел к черту, — сказала я, а он меня ударил. Ударил не особенно сильно, но я почувствовала страшную боль, потому что знала наверняка: единственный человек, который был мне дорог, действительно мой враг.

— Еще раз ударишь, — вздохнула я, — не скажу ни слова. — Он замахнулся, но Эдик перехватил его руку.

— Успокойся, черт тебя возьми. Мы не для этого ждали год…

— Год, — передразнил Стас. — Тебе легко говорить, а у меня он шел за десять, мне молоко надо было давать за вредность.

— Говорить при нем не буду, — заявила я, — пусть проваливает.

— Говорить ты будешь, — хмыкнул Стас, устраиваясь в своем кресле. — Нет такого человека, который в определенных условиях не заговорил бы. Тебе уже сделали предложение: ты говоришь, где они, и возможно… Возможно, у тебя будет шанс остаться в живых. Хорошо тебя зная, уверен: ты этим шансом сумеешь воспользоваться.

Я повернулась к Эдику:

— Что бы ни болтал этот придурок, реальность выглядит так: я абсолютно ничего не знаю ни о себе, ни о своей прежней жизни. Все, что я знаю о событиях полугодичной давности, я знаю от него. Если вы хотите, чтобы я отвечала на ваши вопросы, вам придется кое-что мне объяснить.

Они переглянулись.

— Объясни ей, — с издевкой сказал Стас и противно засмеялся.

— Хорошо. — Эдик был очень спокоен и наверняка гордился своей выдержкой. — Что ты хочешь узнать?

— Все, — ответила я. — Кто я, что делала раньше, кто вы и что вам от меня надо.

— Ах вот даже как… Что ж, начнем. Как тебя зовут в действительности, понятия не имею. Сама ты называла себя Ксенией, фамилий наберется дюжина, но скорее всего все они чистая липа. Твой отец вроде бы учился в Москве, что похоже на правду, сам то ли алжирец, то ли палестинец, то ли ещё какая-то мразь. Твоя мамаша обожала цветных, и в результате на свет появилась ты. Папа вскоре отбыл из страны, а мама, наверное, решила, что ты для неё обуза, и сплавила тебя к бабушке, куда-то в тьму-таракань, где ты и жила лет до восьми. — Он говорил, насмешливо ухмыляясь, а я слушала, чувствуя странное волнение, и понимала, что он говорит правду. Перед глазами мелькали какие-то картины: дом в деревне, колокольня, чей-то голос звал «Ксюша», но все мелькало так быстро и словно в тумане, я не успевала разглядеть, уловить суть… — То ли твоя мать умерла, то ли бабка скончалась, то ли папаша ни с того ни с сего проявил родственные чувства, но одно несомненно: примерно в возрасте восьми лет он забрал тебя к себе, и ты выросла хорошей девочкой, вполне достойной своего родителя.