Рашид Кешоков - По следам карабаира. Кольцо старого шейха

Больше всего на свете Дыбагов боялся потерять место. И не из меркантильных побуждений: он знал, что, уйдя на покой, получит солидную пенсию. Просто за долгие годы сжился со своей работой, привык к ней, привык чувствовать себя нужным.

И вот — на тебе! Начальник угрозыска Адыгейского областного управления милиции, его подчиненный, правая рука, можно сказать, — взяточник и жулик, спутавшийся с преступниками. Это не лезет ни в какие ворота! И кто знает, что еще удастся выудить Ляпунову из Ивасьяна?..

Словом, ближайшее будущее рисовалось Асхаду Асламурзовичу в самых мрачных тонах. Сверлило его усталую голову и распроклятое чохракское дело, расследование которого, судя по всему, безнадежно затягивалось. Шукаев сделал многое, как явствовало из его донесений, но конца пока не предвиделось.

Сейчас у Степана Степановича — очередной допрос. Надо спуститься к нему и послушать.

Дыбагов сошел на первый этаж, миновал коридор, соединяющий здания управления и ОПТУ, и остановился возле вахтера.

— Ляпунов на втором?

— Так точно, — козырнул вахтер.

Ляпунов любил говаривать в кругу друзей, что любой человек, в той или иной степени занимающийся сыскной деятельностью, должен быть хоть немного артистом. Каждый допрос — это, в сущности, борьба двух психологии, столкновение двух интеллектов, которое ни в коей мере нельзя свести к простой формуле: один спрашивает, другой отвечает. Допрос — своего рода спектакль, в котором следователю волей-неволей нужно быть и режиссером, и декоратором, и актером, и, Бог знает, кем еще. Спектакль без публики, без аплодисментов, единственный зритель которого — действительный или предполагаемый преступник, становится его непременным участником. Разница лишь в том, что у следователя нет готового текста пьесы, и он должен играть без него и без репетиций, повторяя практику некогда существовавшего театра импровизаций. И еще одно: актер на сцене думает, главным образом, о внутренней сути героя, которого изображает, и о том, чтобы как можно точнее подать очередную реплику. Думает о том, что он должен сказать. Следователю надо думать о том, чего он говорить не должен.

И Ляпунов, по общему признанию, блестяще владел этой «тактикой умолчания». Сказать ровно столько, сколько необходимо, чтобы заставить работать мысль своего противника, работать лихорадочно и учащенно, навязать его разуму прерывистый и опасный ритм, когда все обострено до предела. И ждать. Холодно и спокойно ждать, когда можно будет, наконец, молниеносно оборвать туго натянутую струну разговора одной единственной неожиданной фразой, которая решит все.

…Ивасьян сидел перед Ляпуновым на стуле, уставившись взглядом в пол. Он плохо спал ночь — веки набрякли, лицо пожелтело, голова и плечи безвольно поникли.

Могло показаться, что сейчас не составит особого труда принудить его к откровенному признанию Но Степан Степанович, не торопясь начинать и рассеянно разглядывая сидящего перед ним человека, думал иначе.

Закурив, Ляпунов молча пододвинул на край стола дешевенький пластмассовый портсигар, жестом предложил Ивасьяну папиросу. Тот молча покачал головой и приложил руку к виску.

Ляпунов встал, прошелся по комнате, наморщив лоб. Видимо, он был в мучительном затруднении.

— Как хотите — не понимаю… — сказал он негромко, повернувшись к подследственному спиной и аккуратно смахивая с настольного сукна табачные крошки в ладонь. — Не понимаю… не укладывается в голове…

Тигран Вартанович не произнес ни слова.

— Я все ищу причину… — продолжал Ляпунов. — Жили вы как будто неплохо. Зарплата приличная… Правда, жена у вас любит франтить… но вы же могли поставить ее в какие-то рамки…

— В том-то и дело, что не мог, — грустно вставил Тигран Вартанович.

— Значит, все-таки — деньги?..

— А что же еще? — вздохнул Ивасьян.

— Значит, будете говорить?

— Да. Мне скрывать нечего.

Ляпунов нажал кнопку звонка. Вошел дежурный.

— Пришлите кого-нибудь для ведения протокола. По-моему, Алферов сейчас здесь.

— Слушаюсь.

Алферов, войдя, молча пристроился за столиком в углу кабинета.

— Ну что ж, начнем. Очевидно, вы будете говорить правду? — Степан Степанович повернулся к Ивасьяну и сел на краешек стола.

Тот кисло улыбнулся.

— Да, конечно. Пишите, Алферов. То, что произошло, — постыдный для меня факт, и, понятно, я готов понести заслуженное наказание…

Ивасьян говорил долго и обстоятельно. Плакался на свою жизнь, уверяя, что в кругу семьи постоянно чувствовал себя одиноким, непонятым. Признался, что с тоски втихомолку выпивал, хотя никто и никогда не видел его пьяным. Чтобы избежать семейных сцен и скандалов, старался исполнять все прихоти своей супруги, а она становилась все ненасытнее, все настойчивее… Идара Сапиева он вовсе не знает, а дело его попросил у Дыбагова, чтобы хоть на несколько дней вырваться из привычной опостылевшей ему обстановки, побыть одному. Человек, который предложил ему деньги, представился как Федоров, хотя едва ли это настоящая его фамилия. Такой суммы, как пятнадцать тысяч, он, Ивасьян, в руках никогда не держал и… сам не знает, что на него нашло. Вдруг мелькнула мысль о том, что можно уехать. Подальше от жены и тещи, от своих неудач по службе… И так безраздельно завладело им вдруг это желание, что он не устоял перед соблазном. Дела Сапиева прикрывать не собирался, ведь он его и не уничтожил. Единственная его вина в том, что надул жулика… Разумеется, совершил преступление, то, что он сделал, — несовместимо ни с его званием, ни с его совестью коммуниста..