Станислав Родионов: Аффект

Нет, мотив был — захотелось. Если бы Вересова сказала, что им захотелось пройти в зал, он бы счёл это мотивом и стал бы искать дальше — почему захотелось. В конце концов, у этой парочки был резон очутиться на крыше. Например, посмотреть на город, подышать воздухом… И главное, в современном городе крыши были самым безлюдным местом.

— Обманываете, — повторил Рябинин.

Теперь она даже не ответила, а как-то поёжилась: вот, мол, глупость.

— Я тоже встречал. И хотя мои встречи были не после столь долгой разлуки, помню их до мелочей. А вы забыли? Да такие встречи остаются на всю жизнь…

— Я пустяков не помню.

— Что было дальше?

— Николай вдруг сильно побледнел. А потом я оказалась уже на полу.

— Вы шли, стояли, говорили?

— Мы шли, а он вдруг остановился, и вот тут…

— Раньше с ним подобное бывало?

— Вообще-то он вспыльчив. Мог накричать, обидеться, но такое…

— Где он теперь живёт?

— У приятеля, Вадима Каменко.

— Почему? Вы же его простили…

— Он сам себя не простил.

И здесь Рябинину увиделась какая-то жизненная недостоверность. Конечно, Вересов мог казниться, как и любой порядочный человек. Он мог казниться даже сильнее порядочного, потому что выглядел личностью незаурядной. Но любой казнящийся стремится загладить свою вину — из кожи лезет. Вересов не лез. Наоборот: обидев её, он продолжал причинять боль своим уходом. А она простила.

— Дайте мне телефон или адрес приятеля.

Она открыла большую сумку и торопливо погрузила пальцы в её широкий зев. Рябинин ждал, рассматривая потерпевшую заново, вторым взглядом, который появляется после того, как уже сложилось какое-то впечатление о человеке.

Теперь она не казалась красивой. Не такие уж чёрные глаза, не яркие, а просто хорошо оттеняются крашеными ресницами и веками. Лицо заметно одутловатое и, видимо, без пудры поблёскивало бы. Губы большие, широкие, какие-то алчущие. А если снять парик? Вот только грудь, на которой, как золотая цепь, лежали янтарные бусы… Вересова была эффектна, а это ещё не красота. Впрочем, Рябинин мог ошибиться, поскольку она говорила неправду, — в таких случаях человек казался ему всегда несимпатичным.

Ему хотелось о чём-то спросить, но вопроса не было. Это желание — спросить о ещё не осознанном — возникло почти с первых слов, и оно всё крепло и никак не могло превратиться в разумную фразу, потому что не было чёткой мысли. Нужно при помощи других вопросов, близких, идти к главному.

— Значит, вы не хотите, чтобы его судили?

Этот вопрос и близко не лежал.

— Конечно, нет.

— По-вашему, женщину можно бить?

А этот совсем дурацкий.

— Ничего не по-моему.

— У вас злость к мужу появилась?

Не тот, но уже поближе.

— Нет.

— А вам не захотелось ему отомстить?

Горячее, где-то совсем рядом.

— Я не мафия.

Рябинину уже грубили, но он не обращал внимания — искал свой вопрос.

— Не пойму вашей человеческой реакции на этот удар.

Она молчала, раздумывая о человеческой реакции. И тут же он догадался, чтó и кáк ему надо спросить — очень просто и об очень простом:

— Вы обиделись на мужа?

— Нет, — мгновенно ответила Вересова.

Вот! Она не обиделась. Можно не привлекать к ответственности, можно простить, можно потом забыть — всё можно, но обидеться человек обязан. Рябинин не любил людей, которые не обижаются. Совестливые люди всегда обидчивы. Почему же не обиделась Вересова?

— Письма мужа сохранились?

— Да.

— Они с собой?

— Нет. Впрочем… — Она опять распахнула сумку. — Самое последнее.

Рябинину и нужно было последнее. Он взял толстый конверт и положил его в папку:

— Потом верну. Последний вопрос: скажите, вы любите мужа?

Бывают вопросы, которые вонзаются в человека, как стрелы. И этот вонзился.

Вересова растерянно смотрела на следователя, словно он спросил её о чём-то несусветном, но он ведь спросил только о любви. Она полуоткрыла рот и шевелила губами, словно их что-то стягивало. С чего он взял, что они алчущие? Красивые, яркие губы. Наконец она медленно вздохнула — протяжно, как простонала без звука, и медовое солнце зайчиком брызнуло с бус Рябинину в очки.

— Люблю, — услышал он нежно-поникающий голос, которым она со следователем не говорила, но сейчас думала о муже, и голос этот был припасён для него.

Рябинин поверил без слов и доказательств — любит.

«Пиониха моя любимая! Вот и последнее письмо — двадцатого вылетаю. Дождались. Не верится. Когда я сюда приехал, думал, не вытерплю. Всё на что-то надеялся: отменяется работа, или меня отзовут, или в мире что-нибудь произойдёт и ты окажешься здесь или я окажусь дома. Но ничего не произошло. Теперь удивляюсь: как выдержал? Обычные трёхмесячные полевые сезоны как-то проходили, их я научился делить на хитрые части. А два года на части не разделишь. Первые дни были такие, что не мог работать. Если бы меня осмотрел врач-психиатр, то наверняка бы определил какую-нибудь психическую болезнь, какой-нибудь стресс или умственное расстройство в лёгкой форме.