Станислав Родионов: Мышиное счастье

Старик, которого дождь шатал, никак не мог справиться с пружинящей ручкой колонки. Леденцов подошёл, прижал металлический штырь, и вода брызнула несильной простуженной струёй.

— Дедуль, сколько годков? — громко спросил Леденцов.

— Что кричишь, как дитю или идиоту?

— Гражданин, сколько вам лет? — понизил голос инспектор.

— Если для ровного счёту, то семь десятков.

— А если не для ровного?

— То прибавь годок.

— Ого!

— Чтоб это узнать, и приехал?

— Дедуля, мы интересуемся машиной с хлебом…

— Твои корешки уже пытали….

— Ну, так не видели?

— Тут этих машин шныряет, глаз не хватит…

— Дедуля, а самосвал?

— Подходил вчерась какой-то под брезентом к магазину.

— А что под брезентом?

— Я ж не акробат, по кузовам не лазаю. Но хлебом от него попахивало.

От неожиданной удачи Леденцов позабыл заготовленные вопросы. Но старик помог сам:

— Про хлебный дух и старуха моя подтвердит.

— Номера машины не запомнили?

— Числа-то нонешнего не помню, — буркнул дед.

— Моим товарищам про это сказали?

— В момент не сообразил. А за вёдра взялся — и память как осветило.

Леденцова тоже осветило радостью — у него у первого появилась информация, которой не было ни у старшего инспектора, ни у следователя. Его позабыли у машины, им пренебрегли, но он и тут, не отходя, добыл оперативные сведения.

Леденцов схватил полные вёдра и понёс их почти бегом, не разбирая дороги. О старике он вспомнил лишь потому, что не знал, куда нести воду.

— Здоров ты, — дед отдышался и ткнул пальцем в сторону маленького домика, ветхого, как и хозяин.

Леденцов поднял вёдра на крыльцо, до самых дверей, и птицей слетел на землю.

— Твои пошедши к продавщице, к Сантанеихе, — угадал его желание старик.

— Ещё раз спасибо, дедуля.

— А на добавку будет тебе совет…

Старик даже сошёл с крыльца и своими живыми глазками въелся в глаза инспектора. Леденцов нетерпеливо чавкнул ботинком:

— Какой совет, дедуля?

— Вам надобно пойти по хрюку.

— По какому хрюку?

— По поросячьему.

— Дедуля не понял… Мы интересуемся самосвалом с хлебом.

— Дедуля всё понял.

— Тогда зачем по этому… по хрюку?

— Хрюшки бы чего и шепнули.

— Дедуля, мы есть орган власти, а вы поросячьи шутки отпускаете.

— Молод ты ещё для органа, — озлился старик и пошёл в дом, глухо топая по сырым ступенькам.

И Леденцов подумал, что семьдесят один есть семьдесят один.

Я шёл за хлебом. У булочной остановился, как инопланетный корабль, бесконечно длинный сияющий автобус с интуристами. Распахнулась его дверь, и люди с сумками, сетками и мешками ринулись в магазин. Операция длилась минут десять… Когда автобус победно отъехал, я вошёл в булочную — полки были пусты. Ни буханки, ни батончика, ни бубличка. Как голодом всё вымело…

Пусть иностранцы поедят нашего хлеба.

Они ожидали найти усадьбу: двухэтажный дом, пристройки, стога, скотину… Дом Сантанеихи, небольшой и приземистый, как амбар с окнами, стоял на отшибе, у подступающих сосен — можно было подъехать из лесу по просёлочной дороге к самым воротам, не показываясь в Посёлке. Вокруг ни деревьев, ни строений — лишь кусты да сиротливый сарайчик за домом.

Рябинин никому не признавался, что стесняется вот так, вроде бы ни с того ни с сего, вламываться в чужой дом. И не хотел искать причину этого чувства и расслаивать свои переживания на волоконца логики — зачем? Ведь стеснение не пройдёт. Пока инспектор дёргал за деревяшку звонка, похожую на ручку детской скакалки, Рябинин одним мигом представил, что там, за дверью, — спят, читают, вяжут, целуются или ждут гостей, да не их, а званых… Представил. Всё-таки расслаивал переживания на волоконца.

Дверь открылась. Следователь с инспектором ожидали увидеть красноликую тётку в сумрачном платке — Сантанеиху они ждали. Перед ними стояла женщина лет сорока, в брючках, в красной кофточке, с крашеными желтостружечными волосами, и обдавала их широким и непугливым взглядом.

— Клавдия Ивановна Сантанеева? Я следователь прокуратуры Рябинин. Разрешите войти?

— Господи, чем это я проштрафилась, — почти радостно, почти запела она. — Проходите.

Гости прошествовали в дом…

Сперва они увидели дворцовую люстру, которую Петельников мог задеть головой. Потом их как бы обступили кресла, диваны, пуфы, торшеры… Широченную тахту устилали разномерные плоские подушки и подушечки. Большая вытянутая комната венчалась длинным сервантом, густо уставленным крупными вазами. Электричество не горело, а дневному плаксивому свету из окошек не хватало силы зажечь хрусталь — он невнятно мерцал, как начищенная жесть. И этот сервант казался иконостасом, перед которым хоть лампаду зажигай.