Станислав Родионов - Цветы на окнах

Рябинин вошёл, как всегда, насторожённо. Слежевский шагнул к плите и переставил чайник. Тот загудел сразу, будто тоже ждал следователя.

— Говорят, чай нужно пить не из чашек, — сказал Рябинин, раздеваясь.

— А из чего?

— Из пиал.

— Какая разница.

— Говорят, вкусней…

Рябинин достал из кармана две пачки цейлонского чая и выложил на пока голый стол. Слежевский глянул на них равнодушно, снедаемый своими мыслями. Ели вопросы и Рябинина, поэтому он спросил прямо:

— Олег Семёнович, выходит, что с женой вы жили не так уж и хорошо?

— Кто вам сказал?

— Вы.

— Когда же?

— По вашей теории неравномерная любовь чревата. И вы назвали жену самодержцем. А это уж…

— Да, — подтвердил Слежевский вроде бы довольно.

И взялся за чай — приспело его время, как и время долгого разговора. Они сидели молча, выжидая, когда чашки остудятся до возможности прикоснуться к ним губами.

— Сколько написано книг, как любовь приходит… — обронил Слежевский глухо, будто утопил слова в чашке.

— Написано, — подтвердил следователь.

— А как уходит? Приходит она примитивно, сразу. Как у меня. А уходит-то ох как долго и сложно. Вроде рака со смертельным исходом.

— Неужели вы свою любовь не уберегли? — грустно удивился Рябинин, помнивший его жаркие слова.

— Потому что не законсервировал.

— Не совсем понял, — совсем не понял Рябинин.

— Любовь надо консервировать, — почти обрадовался Слежевский тому, что следователь этого не знает.

— Как консервировать?

— А спросите у хозяек, чем они сохраняют фрукты да ягоды. Сахаром, солью, уксусом…

— Любовь не фрукты, — неопределённо заметил Рябинин, так и не уловив его мысли.

— Любовь надо остановить, как время.

— Время пока ещё не останавливали…

— Расстаться. Чтобы сохранить любовь на всю жизнь, надо расстаться с любимым. Разлука вместо соли и уксуса. А если жить вместе, то любовь уйдёт, поверьте мне…

Поверить этому Рябинин не мог, потому что прожил с женой почти два десятка лет. Но ему была известна странная нелепица, о которой говорил Олег Семёнович: надо потерять, чтобы сохранить; отнятая любовь остаётся в душе вечной памятью, сохранённую любовь разъедает время.

— Есть женщины, которые живут без мужей, растят ребёнка, сами зарабатывают. И поэтому считают, что должны быть грубыми, дерзкими, сильными…

— Такой была ваша жена?

— Такой, — усмехнулся Слежевский. — Только прибавьте, что она руководила коллективом, вела в посёлке общественную работу и от природы имела боксёрский характер.

— Хотите сказать, что она руководила и семьёй?

— Руководила? — удивился Слежевский столь неточному слову. — Она сделала проще: подменила семейные отношения производственными. Командовала нами, как хороший директор.

— Может быть, это и неплохо, — подумал вслух Рябинин, сомневаясь в придуманном.

— Почему? — Слежевский спросил зло, разглядывая следователя поверх чашки.

— Порядок был…

— Порядок был. За счёт жизни. Мы обедали молча. Шли в кино молча. Спать ложились молча. Жили в рыбьем царстве. Почему? Потому что она работала. Была деятельной. Энергичной, чёрт возьми!

Он почти бросил чашку на стол — жёлтые брызги медовым веером окропили столешницу. Притихший Рябинин ждал, не понимая, почему её энергия вызывала немоту в семье.

— Человеческие отношения стали нам не нужны. Вместо них работа. Мы говорили только о делах. А обед, кино, любовь — это не дела. Чего же говорить?

— Вы что-то ей… объясняли?

— Что? Что семья не народная дружина, в которой она дежурит? Что нельзя человеческие отношения заменить работой? Что иногда неплохо бы и улыбнуться?

— И всё-таки говорили ей всё это?

— Она слушала, пробовала перемениться. И как, думаете? Работой. Вкусней готовила обед, рьянее убирала дом, чаще стирала… Всё это с лицом коменданта, у которого не хватило простыней. Тогда я смекнул — не может она иначе. Два мужика в семье, два.

Он перевёл дух. Вздохнул и Рябинин, хотя ничего не говорил, не запыхался и пребывал тут с единственной целью — отдохнуть. Почему же он устаёт в этой избушке сильнее, чем в шумном клубе?

— Как вас звать? — спросил вдруг Слежевский.

— Сергей Георгиевич.

— Мне не хватало… как бы сказать… её слабости. Дурь, Сергей Георгиевич?

— Нет, не дурь.

О женской слабости Рябинин думал не раз.

Сквозь путаную ткань любого уголовного преступления виделся, явно или затененно, лик женщины. Она любила или не любила, воспитывала или не воспитывала, облагораживала или не облагораживала… Она могла подвигнуть к вершине, но могла толкнуть и к яме. Поэтому Рябинину приходилось думать о женской силе и слабости.