Виктор Банев - Череп императора

Нет, сначала-то я обрадовался. И еще как! Готов был скакать на одной ножке — правой, неподстреленной — от сознания того, что надо же, я богат! Еле дождался, пока смогу толком ходить, вырвался из госпиталя, побежал оформлять документы на выезд. Внутри все аж клокотало от счастья.

Я пригубил «Килкенни» и улыбнулся. Приехав из больницы в свою опять сырую, опять неприбранную, пахнущую только тоской и алкоголем квартиру, я почувствовал: есть шанс наконец-то все изменить. Не просто поменять работу, друзей, квартиру и привычки. Изменить все. От и до. И начать с начала. Прошло всего три недели, и я был уже абсолютно не способен вспомнить — что следовало начать? С какого начала?

Оно конечно — деньги штука хорошая. Вне всяких дискуссий — полезная и даже необходимая. Когда денег нет — это плохо. Когда деньги есть — это хорошо. Однако — вот ведь диалектика! — когда денег есть чересчур, это опять плохо. Один мой приятель как-то сказал, что в больших суммах денег есть что-то неправильное. Что-то стыдное. Золотые слова! Бегаешь, из кожи вон лезешь, чтобы обзавестись ими, греющими душу, а потом получаешь искомое и чувствуешь — тебя обманули. Элементарно надули. Ты искал не это, что-то другое. И этого «чего-то» ты так и не получил.

По большому счету — ну что мне делать со всей обрушившейся на меня горой наличности? Сперва какие-то планы на этот счет у меня имелись. Но чем сильнее я привыкал к мысли, что все эти деньги действительно мои, тем меньше понимал, чем же я теперь буду заниматься?

Раньше я работал, чтобы не умереть с голоду. Работа у меня была грязная, муторная и даже опасная, но в то же время и интересная. А теперь? Ну, допустим, куплю я себе квартиру в Париже. Заплачу горничной жалованье на год вперед. Съезжу на сафари куда-нибудь в Кению. А дальше? Впереди годы и годы. На ум приходило только одно: сопьюсь и кончу свои дни среди неизлечимых французских алкашей. Короче говоря, еще вчера я твердо решил: все, с этим пора кончать. Пришло время возвращаться.

Париж — это, конечно, «праздник, который всегда с тобой», и все в таком роде. Елисейские Поля, парижаночки, голубые воды Сены, вив лямур. Но — пусть я буду вспоминать об этом празднике издалека. Пусть Париж будет для меня тем, чем и должен быть, — мечтой. Желательно несбыточной. Потому что когда мечта сбывается, то в ста случаях из ста предмет мечтаний оказывается штукой никчемной и пошлой.

Ну а деньги?.. А деньги пристрою, решил я. Способ найдется. В конце концов, должен же у меня в стране существовать какой-нибудь Фонд детских домов. Что я в этой жизни действительно люблю, так это детишек. Своих нет, так помогу хоть чужим. Готов допустить, что такой выход из ситуации покажется кому-то смешным. Что ж, я не против. Пусть кто-то весело посмеется.

И знаете, стоило мне все это для себя решить, как жизнь моментально стала опять интересной и преисполненной смысла. Если я решил плюнуть на невесть откуда свалившиеся на меня бабки, то имею я право хоть оттянуться напоследок? — подумал я. И решил, что определенно имею.

Прямо из того, вчерашнего кафе я отправился в «Ледуайен», самый дорогой ресторан, какой смог отыскать в своем путеводителе. Заказал копченого лосося, гуся с каштанами, кровяной колбасы, устриц, икру, улиток… Когда ближе к двум часам ночи я все-таки перешел от осточертевшего шампанского («Лоран-Порье», тысяча двести франков за бутылку) на более привычную водку, то официантки «Ледуайена» поняли — клиент попался что надо. Правда, на взгляд меня сегодняшнего, этот переход был шагом, мягко говоря, опрометчивым. Несмотря на пятую — или уже шестую? нет, все-таки пятую — кружку пива за утро, голова продолжала болеть. Но чувствовал я себя теперь совершенно иначе — я снова был самим собой.

Я поискал взглядом гарсона, и он — вот ведь выучка — тут же подскочил к моему столику.

— Сколько с меня за пиво?

— Восемь франков, месье… О-о! Спасибо, месье, вы так щедры. Приходите еще.

— Это вряд ли, — сказал я.

— Вам что-то не понравилось у нас? — забеспокоился официант.

— Да нет. Скорее наоборот — все слишком уж хорошо.

Оставив так ничего и не понявшего официанта, я вышел на улицу.

Париж готовился к Рождеству. Прекрасный город. Может быть, самый красивый город на планете. Но — только после моего. Вымокшего, серого, хмурого — того, в который я наконец-то возвращаюсь.

У входа в кафе стоял очередной сборщик пожертвований. Молодой, наголо остриженный и с неизменной коробкой в руках.