Марио Пьюзо - Дураки умирают

— Повтори.

— Ты бы утверждал обратное?

— Будь уверена.

Она сверлила меня взглядом, а потом начала смеяться.

— С тобой я возвращалась в прошлое, но больше этого не будет.

И вновь я ее понял.

— Ладно. Так как прошла встреча с Вартбергом?

— Я долго отмокала в ванне с ароматическими маслами. Потом надушилась, надела лучший наряд и повезла себя на жертвенный алтарь. Мне открыли дверь, Мозес Вартберг встретил меня, мы посидели в гостиной, выпили, он расспрашивал о моей карьере. Мы проговорили часа полтора, и он очень тонко дал мне понять, что он многое сможет для меня сделать, если ночь пройдет так, как ему этого хочется. А у меня в голове почему-то вертелась мысль: этот сукин сын не собирается трахать меня, он даже не собирается меня накормить.

— Я тоже не кормлю тебя у себя, — заметил я.

Джанель долго смотрела на меня, прежде чем продолжить:

— А потом он сказал: «Обед подан наверху, в спальне. Вас не затруднит подняться на второй этаж?» На что я томным голосом красавицы-южанки ответила: «Нет. Признаться, я немного проголодалась». Вместе со мной он поднялся по лестнице, роскошной лестнице, как в кино, открыл дверь спальни. Потом закрыл ее за мной, оставшись снаружи, а я очутилась в спальне и увидела маленький столик, сервированный на двоих.

На ее лице отразилось недоумение юной наивной девушки.

— А Мозес?

— Говорю тебе, он остался за дверью. В коридоре.

— Он хотел, чтобы ты поела одна?

— Нет, — покачала головой Джанель. — Меня ждала миссис Белла Вартберг в тончайшей ночной рубашке.

— Господи Иисусе! — вырвалось у меня.

— Я же не знала, что мне придется трахаться с женщиной. Мне потребовалось восемь часов, чтобы уломать себя трахнуться с мужчиной, и вдруг выясняется, что речь идет о женщине. Я не была к этому готова.

Я признал, что такой поворот событий сюрприз и для меня.

— Я не знала, что и делать. Села за столик, миссис Вартберг положила на мою тарелку несколько сандвичей, налила чаю. А потом выпростала груди из-под ночной рубашки и спросила: «Тебе они нравятся, дорогая?»

«Очень милые», — ответила я.

Тут Джанель встретилась со мной взглядом и опустила голову.

— А дальше? — спросил я. — Что она сказала после того, как ты нашла ее груди очень милыми?

Глаза Джанель широко раскрылись.

— Белла Вартберг сказала мне: «Не хочешь ли пососать их, дорогая»? — С этими словами она плюхнулась на кровать рядом со мной.

Я выбежала из спальни. Кубарем скатилась по лестнице, стрелой вылетела из дома, и мне потребовалось два года, чтобы получить новую роль.

— В этом городе жестокие нравы.

— Не в этом дело. Если бы я проговорила с моими подругами еще восемь часов, я бы решилась и на это. Всего-то делов — собраться с духом.

Я улыбнулся Джанель.

— Действительно, какая, собственно, разница?

«Мерседес» мчался по автостраде, а я пытался слушать Дорана.

— Старина Мозес — опасный человек, — говорил Доран. — Остерегайся его.

И мысли мои переключились на Мозеса.

Мозес Вартберг принадлежал к самым влиятельным людям Голливуда. Его «Три-калчур студиоз» отличало более устойчивое финансовое положение и самые плохие фильмы. В стране творчества Мозес Вартберг создал машину для печатания денег. Творческой жилки в нем не было вовсе. В этом сходились все.

Вартберг, невысокий толстячок, не придающий никакого внимания внешнему лоску, говорил мало, не выказывал абсолютно никаких эмоций и отдавал только то, что удавалось у него выцарапать. Добровольно он не расстался бы и с прошлогодним снегом. Чтобы взять, приходилось пробиваться сквозь него и когорту адвокатов студии. Ко всем он относился одинаково, исключений не делал. Обсчитывал продюсеров, звезд, сценаристов и режиссеров. Не благодарил за отличную режиссуру, великолепную игру, прекрасный сценарий. Сколько раз он платил хорошие деньги за дерьмо? Так чего переплачивать человеку, который отработал свои деньги?

Вартберг говорил о фильмах, как генералы — о войне. Обожал поговорки типа: «Нельзя сделать яичницу, не разбив яиц». Когда актер напоминал ему о том, как они любили друг друга, и вопрошал, почему же студия обжулила его, Вартберг с холодной усмешкой отвечал: «Услышав слово „любовь“, я сразу же проверяю, на месте ли мой бумажник».

Его не волновало, что о нем думают, он гордился тем, что его обвиняют в отсутствии приличий. Он не рвался в число тех, чье слово считалось дороже денег. Он верил в подписанные контракты, а не в рукопожатия. Он не считал зазорным украсть у своего ближнего идею, сценарий, проценты с прибыли. Когда его в этом упрекали (обычно актеры, продюсеры предпочитали держать язык за зубами), Вартберг коротко отвечал: «Я — киношник» — тем же тоном, каким Бодлер на аналогичный упрек мог ответить: «Я — поэт».