Ярослав Зуев - Расплата. Цена дружбы

В апреле война разгорелась в Африке. Чуть позже Гитлер напал на Югославию, а в мае германский дредноут «Бисмарк» задал перцу британцам, метким огнем поразив линейный крейсер «Худд». А на следующие сутки и сам отправился на дно после жестокого неравного боя.

В общем, война бушевала, все ближе подбираясь к границам СССР. Это, если от лукавого говорить, потому что череда кровавых конфликтов, в какие беспрестанно ввязывался Союз, мало чем отличалась от войны. В отечественном кинематографе принято изображать предшествовавшие двадцать второму июня дни чуть ли не сплошным праздником, где под детский смех кружатся в вальсе влюбленные парочки. На самом деле, это не совсем так. К лету экономика перешла на работу в режиме военного времени, заводы штамповали оружие, которое никто не собирался перековывать на орала. За опоздание на службу полагался срок, широко использовался детский труд, а армия начала мобилизацию. В общем, когда меч наточен и вынут из ножен, пора кого-то рубить.

Соня и Нинка поселились в военном городке, кое-как обустроенном на скорую руку. Шаров снова дневал и ночевал на аэродроме. В часть прибыло пополнение летчиков, примечательное тем, что пилоты поголовно были сержантами. Соня поинтересовалась у Шарова, к чему бы это, но тот только руками замахал.

– А… – и выругался, помянув нехорошую женщину.

Нина, между тем, научилась ловко передвигаться на своих двоих, и у Сони прибавилось хлопот. На секунду отвлечешься, и дочка уже Бог весть где. Ох, и шустрая. Глаз да глаз.

Соня договорилась покупать парное молоко в деревне и, конечно, брала в походы Нинку. Обеим нравилось бывать на природе. К чему торчать под домом, слушая кудахтанье командирских жен, напоминающих бестолковых клуш, когда на дворе июнь. Дни погожие, вокруг поля колосятся, до горизонта. От реки свежестью веет. Кузнечики стрекочут, лягушки на мелководье квакают, стрекозы над зарослями барражируют. Постелишь прихваченный из дому плед, устроишься в тенечке, воздух сеном пропах. И цветами полевыми.

Впрочем, походы на природу недолго оставались незамеченными. Как-то, по возвращении в городок, Соню окликнула жена политрука. Комиссаршу в гарнизоне побаивались, как тройку НКВД. [3]И, было за что.

– Куда это ты, милочка, шастаешь?

– А что?

– Что значит что?! – глазки комиссаршы превратились в амбразуры. – Кто разрешил по окрестностям бегать? В городке места мало? Чтобы больше никаких походов. Ишь, расскакалась. Шныряет туда сюда! – Комиссарша заковыляла прочь, не удосужившись выслушать жалкий лепет про то, что она, Соня, де, комсомолка, активистка, и Ворошиловский стрелок. Такие Родину не предают. Это другие предают, которые нехорошие.

Под бараком обескураженную Соню поджидала соседка по квартире, жена капитана Головлева.

– Не связывайся с ней, – шепотом посоветовала капитанша. – В прошлом году начштаба полка забрали. Сама понимаешь, куда…

Соне не требовалось объяснять. Она была советским человеком.

– Ну, вот, – продолжала соседка, воровато оглянувшись по сторонам, – а его жене с двумя детишками, как членам семьи врага народа предписание: в двадцать четыре часа, чтоб из части вон. А куда деваться? С двумя спиногрызами и без ломаного гроша в кармане.

Соня затаила дыхание.

– Днем, ясно, никто и пикнуть не посмел, а ночью бабы собрались, сходили к ней, колхозом. Вещички раскупили. Ей, все одно, ни к чему. А деньжата пригодятся. В дорогу собрали. По-человечески. А эта лахудра, – капитанская жена исподтишка кивнула в спину медленно удалявшейся комиссарши, – баб выследила, по фамилиям переписала, и стукнула, куда положено.

Соня легко представила последствия. Ее отца, работавшего с Серго Орджоникидзе, [4]арестовали в тридцать седьмом, и их с мамой спасло только то, что он давно бросил семью, увлекшись молоденькой секретаршей. Вскоре мама умерла от лейкемии, и чаша, какую заставляло хлебнуть НКВД, проехала мимо чудесным образом.

В ночь на двадцать второе Шаров вечером вернулся домой, пообещав, что воскресенье непременно проведет с семьей.

– На природу выберемся, – сказал майор, целуя Соню в висок, – с утра. А сегодня… – он взял ее за ягодицу.

– Я тебе воды нагрела… искупаешься.

Около четырех утра Шаров приподнялся в полумраке на локте. Голова спросонья казалась чугунной.

– Соня, – позвал Шаров хрипло, – ты слышишь?

Жена, пробормотав нечто невразумительное, перевернулась на другой бок. Зевнув, Шаров сбросил одеяло и, шлепая босыми ступнями, вышел на полутемное крыльцо, прихватив по пути пачку «Казбека». Смял мундштук и закурил, прислушиваясь к нарастающему гулу.