Борис Селеннов - Несколько дней из жизни следователя (сборник)

Но, увлекшись, Петрушин выпустил из памяти две оставшиеся версии. «А вдруг этот непригодный для идентификации отпечаток действительно не Сапогова, вдруг это случайное, маловероятное совпадение?»

«...Повреждение имеет ромбовидную форму. Установить вес ранящего предмета не представляется возможным, однако, исходя из характера повреждения, можно полагать, что вес предмета был относительно небольшим, предмет не был массивным».

Петрушин многократно возвращался к этим строкам судебно-медицинского заключения, вчитывался, вгрызался в них со всей дотошностью, на какую был способен изощренный следственный ум, анализировал каждое слово, будто надеялся, расшифровав их скрытый смысл, получить зримый образ орудия преступления. Но скрытого смысла не было, эксперт сказал все, что мог сказать.

Орудие было необходимо. Сейчас, когда возникла неотвратимая потребность проверки трех версий одновременно, Петрушину казалось, что знай он орудие преступления — все бы образовалось само собой. «Ромбовидный предмет, ромбовидный предмет, ромбовидный предмет», — по многу раз повторял следователь, стараясь представить себе, что же за предмет скрывается за такой странной формой. Порой ему даже что-то виделось, и он закрывал глаза, чтобы сосредоточиться и поймать это «что-то» в цвете и форме. Его не покидало ощущение, что вещь эта ему знакома, он может и должен вспомнить ее, если проникнет в закоулки памяти. Это превращалось в навязчивое состояние. И на работе, и на улице, и дома он искал взглядом «ромбовидный предмет». Наконец, не выдержав, взял понятых и вновь отправился на место происшествия — в опечатанную квартиру Ведниковой. Рылся на кухне в посуде, перетряхнул кладовку, обыскал все углы, вымел из-под ванны. Ничего. Петрушин стал исчерчивать бумагу ромбами, изрисовывать ее всякими трехмерными комбинациями, но ничего реального, узнаваемого из этого не возникало. Что же за монстр такой в мире вещей объявился? — размышлял Петрушин.— Стоп!—вдруг осенило его. — Сапогов — водитель автобуса, значит это может быть деталью либо чем-то еще из автомобильной оснастки». Он отправился в автопарк, беседовал со слесарями, общупал все собственными руками — ничего путного опять не вышло. Для вокалиста Михнюка и культурного работника Черемных Петрушин тем более ничего не смог придумать в смысле их профессиональной оснастки твердыми ромбовидными предметами.

Капитан Красин и коллеги Петрушина оказались бессильными назвать хотя бы один предмет с такой возмутительно безобразной формой. Красин, не привыкший терять реноме в любых ситуациях, в конце концов заключил: «Это ошибка эксперта. Бывает. Определить точную конфигурацию ранения на голове очень непросто. Эксперт переоценил свои возможности». Но эксперт с презрением отверг эти домыслы и просил передать Красину, чтобы он не морочил людям голову и не совал нос в чужую компетенцию. Эксперт-медик оказался человеком предусмотрительным.

— У меня сохранился образец кожной ткани из области раны, — сказал он Петрушину. — Может быть, попытаться провести экспертизу на предмет определения наличия микрочастиц наложения и их химической природы?

Петрушин ухватился за эту идею. Экспертиза была проведена. Она обнаружила на кожной ткани следы меди. Ромбовидный предмет был медным, однако следствию это пока ничего не прибавило. Петрушин решил плюнуть на этот дурной ромб, так как свет клином на нем не сошелся и помимо геометрии есть другие науки, которые готовы протянуть ему руку помощи.

Перед следователем сидел благообразный ухоженный старичок в застиранной сорочке и галстуке-бабочке.

— Так с чего начнем?—спросил он, как бы предвкушая удовольствие.— С Ланской-Грюнфельд или с Михнюка.

— Как вам будет угодно, — любезно ответил Петрушин.

— Ну хорошо, начну с себя. Я, как вы знаете, вел вокал в Рязанском музыкальном училище. Сейчас на пенсии, но дело не бросил. Искусство — это праздник, который всегда с тобой, правильно сказано. Я сейчас, знаете ли, охочусь за голосами. Думаете, избирателей? Нет, за голосами певческими. Хожу по кружкам самодеятельности, по концертам и охочусь. Найду голос — и радость, и праздник. Потом хлопотать начинаю: как устроить, как не упустить дарование, дать дорогу. Это редкость, большая редкость— хороший голос. Вернее сказать, хороших голосов много, но ведь к хороший слух к нему нужен, а вот вместе — это уже редкость. Так порой бывает обидно: голос божественный, а слуха никакого. А еще обиднее, когда есть слух, но несовершенный. Бьешься, бьешься, чтобы сделать его музыкальным, а он все между нот, все вокруг да около.