Андрей Воронин - Слепой. Приказано выжить

«Кто писал, не знаю, — сказал генерал Лагутин, — но проверки не миновать. И она будет произведена настолько тщательно, насколько это в силах нашего ведомства. Таков приказ командования, с которым я, между прочим, целиком и полностью согласен. Нам, государевым слугам, позволено многое, но не все. По мне, так деньги эти — чепуха, плюнуть и растереть. Но вот остальное… По уму, генерал, тебя бы в Бутырку закатать, чтоб другим неповадно было. Но, с учетом возраста и былых заслуг, принято решение для начала просто отстранить тебя от несения службы. Гуляй пока, но гуляй осторожно. Помни: мы за тобой наблюдаем. Я за тобой наблюдаю, это понятно?!»

«Уж куда понятнее», — сказал Федор Филиппович и отправился гулять — осторожно, как и рекомендовало командование в лице генерал-полковника Лагутина.

Если оставить в стороне старость и вызванные ее неумолимым приближением отрицательные эмоции, больше всего его беспокоила информированность анонимного автора доноса. Сколько ни обзывай этот документ филькиной грамотой, приходилось признать: получи генерал Потапчук подобную информацию о ком-то из своих подчиненных, он повел бы себя так же, как Петр Васильевич, если не жестче.

Теоретически все изложенные в анонимке реальные факты его трудовой биографии можно было отыскать в пыльных архивах Лубянки. Но для этого требовались такие людские ресурсы, такие широкие возможности и такой уровень допуска к засекреченной документации, какими он, генерал ФСБ Потапчук, лично, не располагал. Если хорошенько подумать, то даже Глеб, который знал о нем очень многое и еще больше мог при желании узнать, до кое-каких упомянутых в анонимке фактов не сумел бы докопаться, даже разбившись в лепешку.

Из этого следовало, что Федор Филиппович со своими бутафорскими (опять же, архивными) изысканиями загарпунил-таки по-настоящему крупную рыбу — одного или нескольких из тех кукловодов, которых придумал однажды долгой бессонной ночью, глядя в перекрещенный косой тенью оконной рамы потолок своей спальни. Этот мифический Левиафан пока что таился в темных глубинах, но оставляемый его спинным плавником на поверхности бурун был таких впечатляющих размеров, что Федору Филипповичу становилось страшновато: полно, а справлюсь ли?..

Очень вовремя кое-что вспомнив, он присел на садовую скамейку. Поставил справа от себя неразлучный портфель, положил сверху опостылевший плащ, вынул из кармана пиджака мобильный телефон и надолго задумался, глядя в слепой дремлющий дисплей: а надо ли? Может, послать все к черту и предоставить событиям идти своим чередом? Посадят едва ли — скорее уж убьют, потому что даже широко информированный автор анонимки вряд ли сумел разнюхать, как далеко он продвинулся в своих архивных раскопках. А умереть уже не страшно. Это могло случиться с ним много лет тому назад; как любой настоящий офицер, он жил в долг, точно зная, что однажды наступит день, когда придется платить по счетам — не деньгами, а собственной кровью.

Так, может быть, этот день уже наступил? Может быть, не стоит вступать в новый бой ради очередной маленькой победы, которая, как и все предыдущие, в одночасье обернется большим поражением? Если это произойдет, будет уже не важно, кто именно выворачивает мир наизнанку и ставит все с ног на голову — гипотетические анонимные кукловоды или сама жизнь. Так стоит ли втягивать в это дело и утаскивать за собой еще и Глеба, которого хотя бы теоретически можно сберечь? Сдаться без боя значит посмертно покрыть себя позором, стяжав несмываемое клеймо вора и предателя, но мертвому безразлично, что написано на его надгробии, а живые, даст Бог, со временем сумеют во всем разобраться и всем воздадут по заслугам — пускай посмертно, но все-таки воздадут.

Федор Филиппович вспомнил анонимный донос и понял, что спасти и сберечь не удастся никого. Что бы он ни думал, чего бы ни хотел, а бой уже начался и был в разгаре. Противник располагал фантастически громадными возможностями, а Глеб не был человеком-невидимкой. Его строго засекреченное существование все-таки оставляло след, который при желании можно обнаружить. Да что там какие-то следы! Если завтра, через час или прямо сию минуту к пожилому генералу ФСБ Потапчуку подсядет один из тех умельцев, которыми в его родной конторе хоть пруд пруди, и вкатит ему дозу скополамина, он с большой охотой выложит все, что знает, начиная с первых детских воспоминаний и кончая мельчайшими подробностями трудовой биографии агента по кличке Слепой. После этого он, скорее всего, умрет — изношенному сердцу такая нагрузка явно не под силу, — и останется сидеть, свесив голову на грудь, на садовой скамейке под ласковым солнышком последней весны, которую ему довелось увидеть.