Андрей Воронин - Слепой. Приказано выжить

— Хочешь сказать, что я зарвался, берега потерял? — с видом оскорбленной невинности воскликнул Васильев. В его голосе по-прежнему звучали шутливые нотки, намекавшие, что разговор этот ведется не всерьез, понарошку, но внезапный переход на «ты» многое сказал Пермякову. Мент понял, что действительно зарвался, и пытался отработать назад. Он не раз выходил сухим из воды и в куда более острых, как ему казалось, ситуациях, и был уверен, что глупая и наглая выходка и в этот раз сойдет ему с рук. Он твердо на это рассчитывал, потому что ничего не знал и не мог знать о ритуале, который совершался над ним прямо в эту минуту. — Да Бог с т… с вами, Андрей Родионович! Да кто угодно, только не я! Вы же меня знаете!

— Знаю, потому и говорю, как со старым другом, которому могу доверять, и который, надеюсь, правильно меня поймет, — сказал Пермяков, легонько постукивая стеком по голенищу высокого, английской работы, сапога для верховой езды. — Смотри, Николай Фомич! Любопытство кошку сгубило. Есть вещи, знать которые не положено даже генералам полиции. Граблям ведь безразлично, кто на них наступает, генерал или золотарь. А эти грабли могут очень больно ушибить!

Мент уважительно покивал, не подозревая, что только что выслушал вторую, заключительную часть приговора. Ритуал был завершен, осталось утрясти лишь мелкие технические моменты, к которым Политик уже не испытывал интереса — это была епархия Филера, который до сих пор, как и прежде, блестяще справлялся со своей работой.

Они уже не стояли, а шли, ведя лошадей в поводу, по направлению к конюшне. Ощущая под ногами твердую землю, Мент чувствовал себя немного увереннее. Эта уверенность, как электрический ток по проводу, передавалась по кожаной уздечке лошади, и та вела себя смирно, больше не пытаясь чудить с целью показать, кто тут главнее. Созерцая эту почти идиллическую картину, Андрей Родионович мимолетно пожалел о том, что на человека нельзя надеть упряжь, как на лошадь. Он умел мастерски манипулировать людьми без поводьев и шенкелей, дергая за невидимые глазу ниточки, но это была тонкая и порой крайне утомительная работа, которую временами хотелось хоть немного упростить.

Сдав жеребца с рук на руки конюху, зарплата которого втрое превышала оклад преподавателя столичного вуза, и распрощавшись с Васильевым, Андрей Родионович позвонил Бурову.

— Необходимо встретиться, Филер, — сказал он. Эта линия была надежно защищена от всех видов прослушивания, и он мог говорить напрямую, без обиняков. — Обсудить кое-какие вопросы, обменяться информацией… Кроме того, тут образовалось одно небольшое дельце для твоих… гм… виртуозов.

— Мент? — с большой долей уверенности предположил Иван Сергеевич.

— А, ты уже в курсе!

— Служба такая, — шутливо напомнил Филер.

— Про «такую службу» я сегодня уже слышал, — морщась, сообщил Политик. — Потому и звоню тебе. Похоже, кое-кто решил, что его служба не только опасна и трудна, но еще и дает ему безграничные полномочия. На этом основании он все активнее сует свой любопытный нос во все щели. Мне это не нравится, я ему об этом прямо сказал, но это вовсе не означает, что он угомонится.

— Угомонится и забудет все, что уже успел разнюхать, — с полным пониманием подхватил Буров.

— Вот именно. Представляешь, он мне говорит: а Шиханцов, часом, не Воевода?

— Эка хватил! — восхитился Филер. — Да, вот это и называется «головокружение от успехов». — Он помолчал секунду и уже другим, нарочито вкрадчивым голосом спросил: — А Шиханцов — не Воевода?

— Нет, — сказал Андрей Родионович и, в свой черед немного помедлив, уточнил: — Уже нет.

Генерал ФСБ Потапчук медленно шел по знакомой улице, машинально отмечая про себя все новые и новые приметы начинающегося лета: густеющую листву стремительно теряющих легкомысленную весеннюю прозрачность древесных крон, делающуюся все ярче и сочнее зелень газонов и то, как ощутимо пригревали спину сквозь пиджак и рубашку набирающие силу солнечные лучи. Ставший ненужным плащ висел на сгибе руки, страшно мешая генералу, и его так и подмывало повесить на спинку первой попавшейся скамейки или просто затолкать в мусорную урну на радость какому-нибудь бомжу.

Федор Филиппович чувствовал себя ненужным, как этот плащ, и впервые в жизни завидовал бомжам, для которых такое положение вещей было привычной нормой. Навстречу, попыхивая табачным дымком, шел какой-то бородатый гражданин артистической наружности, и генерал с огромным трудом преодолел желание стрельнуть у него сигаретку. Почти детская обида на своего непосредственного начальника и это малодушное желание с горя пойти на поводу у так и не умершей до конца вредной привычки лишь усугубляли владевшее Федором Филипповичем дурное настроение, неопровержимо свидетельствуя, что дела его и впрямь, по-настоящему, плохи. Клевету можно опровергнуть, а клеветника найти и притянуть к ответу, а вот справиться со старостью еще никому не удавалось: равно или поздно, не мытьем, так катаньем, она свое возьмет. Генерал ждал неприятностей, которые сам сознательно на себя накликал, но, когда неприятности начались, вдруг оказалось, что он к ним не готов. То есть в чисто техническом смысле у него все было в ажуре и на мази: все необходимые распоряжения отданы, люди расставлены по местам и должным образом проинструктированы — словом, окопы отрыты, позиции оборудованы, артиллерийские погреба ломятся от боеприпасов, люди накормлены, получили наркомовские сто граммов и хоть сейчас готовы в бой. А вот он сам, военачальник этой воображаемой армии, отчего-то вдруг раскис, расклеился и, вместо того чтобы нанести противнику сокрушительный ответный удар, разобиделся на него, супостата: да что же это он, в самом деле, творит?