Татьяна Степанова - Темный инстинкт

— Выходит, по-вашему, это она путешествовала как привидение?

Файруз вращал пустой стаканчик в пальцах.

— Вы же в глубине души подозреваете Новлянского, Агахан, — не выдержал Кравченко. — Разве это не так?

Я же видел, как вы вчера на него смотрели.

— Мне казалось, Вадим, что… — иранец снова надолго умолк. — Словом, вчера утром мне, может быть, что-то в этом роде и показалось. Но Марина Ивановна тогда была жива. А теперь с ее смертью…

— Что, что с ее смертью?

— Она умерла, и все, все изменится в одночасье. — Секретарь снова начал волноваться, снова в его правильную русскую речь закралась ошибка:

— Я живу в этой семье три года. Мне казалось, я хорошо знаю здесь всех.

А сейчас у меня такое чувство — это совершенно незнакомые мне люди. Вернее, бафарманд, извинет, я путано выражаюсь… Ну, Марина Ивановна была солнцем этого маленького мира. И вот солнце погасло. Разве солнце, что светит в нашем большом мире, может погаснуть из-за обычных денег, пусть даже их очень, очень много? Никогда такого не случится. Если солнце погасло — это означает катастрофу, значит, произошло нечто чудовищное в самом мире, в нашей природе. Так же и здесь. Я чувствую, Вадим, произошло нечто чудовищное…

Кравченко мало что уразумел из этой образной восточной риторики. Одно только: секретарь вроде бы отвергает версию наследства, денег. «Нечто чудовищное…» А в результате три убийства. Но большего, видимо, от Файруза ждать уже не приходилось, он снова замкнулся в мрачном молчании. И тогда Кравченко решил подъехать к нему с другого конца.

— А что вы сами намерены делать, Агахан, когда всему этому ужасу все же настанет конец?

— Буду искать работу.

— Значит, не останетесь здесь?

— Нет. Я работал у Марины Ивановны. Служил ей и ее семье. Ее нет, семьи — тоже нет, есть стая волков и шакалов. Больно это осознавать. Но все равно, эти три года, что я провел здесь, возле нее, — лучшие в моей жизни. Она была великой женщиной, Вадим. Без нее мир — пуст.

Тут Кравченко отчего-то вдруг вспомнилась некая интердевочка Алина из бара на городской площади, которую посещал этот парень. А может, все дело в том, что секретарь втайне любил свою хозяйку? Ревновал ее, глушил свою тоску у проституток и в конце концов решился на…

Но он тут же усомнился в своей догадке.

— У вас о ней сложилось ложное представление. Я вас понимаю, Вадим, — продолжал Агахан тихо. — Но мы все забыли, что спальня женщины священна. Посторонние туда заходить не должны. А мы зашли. И увидели то, что видеть было нельзя. А кому от этого стало хуже? Только нам самим.

— Агахан, а у вас на родине.., ну, я про женщин хочу спросить, — хмыкнул Кравченко. — Ваши женщины очень отличаются от наших?

— Я уехал из дома юнцом. Моя первая женщина была русской. Это была такая любовь.

— Я не об этом. Хотя и об этом тоже…

— А, я понял. И отвечу так: если на Востоке женщина носит чадру, то это не только от избытка смирения. Некоторые прячут лицо, чтобы мир не обуглился от их огненных глаз.

— Красиво сказано, мда-а, вы прямо поэт, Файруз, и по-русски здорово говорите, и языков вон сколько знаете. — Кравченко смотрел в черное окно: вот и еще одна ночь наступает. Новая ночь печали и страха.

— Сегодня мне звонили люди. У Марины Ивановны весь октябрь уже по дням расписан, — продолжил секретарь. — После этого отдыха запланированы поездки, встречи: Фестиваль альтернативной музыки, приглашение на празднование юбилея Монтсеррат Кабалье, переговоры с дирекцией оперного театра в Сан-Франциско. Мир постоянно ее — как это правильно сказать по-русски? — тормошил, да, тревожил. Она была всеми востребована, вечно занята, вокруг нее всегда были люди. А теперь что я скажу им всем? Что она мертва и больше уже ничего не будет?

Неужели больше совсем ничего?

Он встал, подошел к стеллажу, выбрал среди компактов один и включил стерео.

Кравченко слушал. Звучала музыка и ее голос. Иранец прав: неужели действительно ничего не останется? Мертвое тело увезли, похоронят. Темные сплетни, подозрения и домыслы умрут в этих стенах, в этой семье. Фотографии на стенах истлеют, письма обратятся в прах, образ ее — лицо, взгляд, походка — постепенно исчезнет из памяти тех, кто знал ее при жизни… И что же тогда останется? Ее искусство? Голос? Его как током ударило: "Бог мой, да я ее и слышу-то в первый раз! Вот она, оказывается, какая… Была…

А я и не знал.., жаль.., этот волшебный мягкий голос, эта мелодия, хочется, чтобы он звучал, не кончался.., как жаль.., жаль…"