Татьяна Степанова - Темный инстинкт

Зверев тоже их увидел. Молча взял стальные пластинки, стиснул в кулаке.

— Это чья-то дурная шутка, — он внезапно побледнел, потому что взгляды всех скрестились на нем, — ну как здесь могла очутиться моя бритва? Кто-нибудь мне может это сказать?!

— Дай это мне, — Марина Ивановна протянула руку.

— Марина, ради бога, я и понятия не имею, откуда… — — Дай сюда. Будь добр.

— Марина, постой, подожди, это действительно чья-то злая шутка, — Корсаков болезненно поморщился. — Как-то странно все. Только не надо так волноваться. Пожалуйста, ну пожалуйста, теперь я тебя прошу.

— Помолчи, Дмитрий! Ну, Гриша, я жду. Отдай мне эту мерзость.

Зверев протянул сестре бритвенный станок, и тут…

И тут из гостиной послышался дикий крик. Выскочившие в коридорчик дачники едва не сбили с ног Алису — она не могла ничего объяснить, а только истошно визжала от страха.

Первое, что увидел Кравченко, ворвавшийся в гостиную, был включенный «кинотеатр на дому» — шла передача «Иванов, Петров, Сидоров». Второе — яркое пламя в камине: дрова весело потрескивали, а на решетке догорала какая-то скомканная бумага.

И третье: в кресле у телевизора обмякшая груда — скорченное, залитое кровью тело мертвой аккомпаниаторши.

Ей размозжили череп ударом чугунных каминных щипцов.

А потом была гробовая тишина, которая властвовала во всем огромном доме, несмотря на то, что он был переполнен чужими людьми: донельзя официальными, находящимися «при исполнении», хмурыми, занятыми, постоянно перемещающимися из комнаты в комнату, с этажа на этаж, без конца что-то говорившими, совещавшимися, подозревавшими все и вся.

У ворот дежурили две милицейские машины и прокурорская «Волга». На ковры из залитого дождем сада нанесли грязи — но никто не обращал внимания на это, не спешил навести чистоту. И никто не закрывал входную дверь, и она все скрипела, скрипела, мучительно жалуясь на пронизывающий сквозняк.

Но несмотря на всю эту грязную и тоскливую неразбериху, в доме все равно было тихо-тихо. Точнее, даже беззвучно: потому что все звуки как-то враз, словно по воле злой феи, пропали, сошли на нет. И этот замкнутый домом и садом мир стал глухонемым.

Прибывшие на место происшествия представители закона (милицию вызвал Кравченко) взялись за дело (как и в первый раз у колодца) настолько оперативно, насколько это диктовалось инструкцией и необходимостью. Мещерскому такое рвение поначалу даже понравилось. Но потом быстро разонравилось — как раз когда его самого стали дотошно допрашивать. Чувствовал он себя при этом скверно, как и любой нормальный человек, неожиданно оказавшийся замешанным в столь крупную неприятность, как дело об умышленном убийстве.

То, что убийство умышленное, а убийцу долго искать не придется, потому что «на этот раз версия о причастности к смерти гражданки Даро Майи Тихоновны постороннего лица полностью исключается и все основные подозреваемые как на ладони», помощник районного прокурора (именно этот спокойный, незаметный с виду очкарик, похожий одновременно и на школьного учителя, и на первого ученика выпускного класса, возглавил опергруппу и принял впоследствии все дело к своему производству) сообщал это каждому из допрашиваемых с таким видом, словно каждое слово этого откровения должно было расцениваться на вес чистого золота. Правда, для каждого из «пока что свидетелей по делу» у умного очкарика находилась особая интонация. А также и особый перечень вопросов, на которые он терпеливо выслушивал ответы и записывал их в бланк протокола.

С Мещерским, например, они беседовали минут тридцать. С другими — с кем дольше, с кем — короче. Звереву и ее брата очкарик допрашивал в присутствии районного прокурора. Они закрылись в кабинете секретаря. А самого Файруза в это же самое время наверху допрашивали сотрудники уголовного розыска.

Их приехало человек шесть, и зря тратить время они не собирались. А вот Сидоров на месте происшествия на этот раз не показался. На вопрос Кравченко один из оперов уклончиво ответил, что, мол, Александр Иванович сегодня в отгуле. Кравченко очень на него рассчитывал, да и Мещерский, несмотря на прежние свои капризы, был бы не прочь пообщаться в данной хреновой ситуации с кем-то пусть и не совсем своим в доску, но все-таки нечужим и не столь враждебно настроенным.

Кравченко, улучив момент, собрался было сам позвонить в лесную школу, однако набрал номер только до половины, а затем положил трубку.