Александр Трапезников - Мышеловка

Вскоре вернулись Барсуков и Марков. Но я решил не посвящать их в свои планы. Мне хотелось во всем разобраться самому.

— Там такое творится! — встревоженно заговорил Барсуков. — Ермольник и его ребята дерутся с «монковцами», аж перья летят! А где-то возле особняка Намцевича слышалась стрельба. Говорят, что вечером охранники выгоняли жителей из домов и заставляли идти к Монку на поклонение… Да не все, видно, согласились. Вот и началось…

— Это только репетиция, — хмуро произнес Марков. — Самое главное еще впереди. Советую теперь всем лечь спать, чтобы набраться сил. Они нам еще понадобятся. А тело Николая мы перенесем в церковь утром.

— Как бы его у вас не отбили служители Монка, — сказала Милена. — И не сделали с ним то же самое, что и со Стрельцом.

— Не получится, — успокоил ее Марков.

— Может быть, нам установить ночью дежурство? — предложил я. — На всякий случай?

— Разумно, — согласился Марков. — Но займутся этим только мужчины. Бросим жребий?

— Зачем? Я готов быть первым, — сказал я. Это было мне на руку, а возражений не последовало.

— Сменишь его часа через три, — кивнул Марков Барсукову. — Ну а я уж заступлю под утро.

Мы разошлись по своим комнатам, и теперь меня стало тревожить другое: стоит ли оставлять Милену одну? Все-таки это было очень опасно, поскольку я не знал, кто убийца, только догадывался. А если я ошибаюсь?

— Чем ты так встревожен? — спросила Милена, внимательно глядя на меня.

— Так… Ложись спать. Я буду дежурить в зале.

Достав из-под кровати один из своих мечей, я уже собрался уйти, как она задала мне еще один вопрос:

— Скажи, ты по-прежнему любишь меня?

— Даже еще больше, — улыбнулся я ей. — А ты не жалеешь, что я вызвал тебя в это гиблое место?

— Нет. Когда-нибудь, через много-много лет, когда мы будем совсем старенькими, мы станем вспоминать об этом времени и Полынье с грустью, печалью, но и с радостью тоже. Все рано или поздно умрут, а мы будем жить долго и слегка жалеть о нашей молодости. Даже об этом доме, каким бы страшным он нам сейчас ни казался.

— Конечно, родная, — согласился я. — Так всегда и бывает. И мы будем думать, что все случившееся с нами было сном.

— А когда мы проснемся — по-настоящему, — поддержала она мою мысль, — когда мы освободимся от череды сновидений, которые и есть наша жизнь, мы поймем, что все, что с нами было, — лишь прелюдия к счастью. И смерть откроет нам ворота к другой жизни, волнующей и совершенной, где мы встретим всех наших друзей и близких…

— …где нет ни злобы, ни зависти, ни ненависти, ни боли. Только любовь.

— …только любовь, — повторила она. Потом свернулась калачиком на кровати и закрыла глаза. И я, мысленно пожелав ей покоя, ушел в зал. Там я пробыл недолго, минут двадцать. А затем вышел на кухню, где покоилось тело Комочкова, приоткрыл одеяло, вглядываясь в уже заострившиеся, восковые черты лица друга, вспомнил и прочитал молитву. «Вот этим мечом, — подумал я, коснувшись острия, — тебя и убили… Но твой убийца понесет наказание, где бы ни скрывался». А я уже знал, где он может прятаться. Открыв люк, я осторожно спустился по лестнице в подвал, подсвечивая себе фонариком. Вот здесь должно было быть мое дежурство. Здесь была установлена моя мышеловка для крысы. Почти бесшумно я прокрался в угол подвала, напротив цементных плит. Но из двух меня интересовала всего лишь одна — та, с боков которой отсутствовала пыль. Я уселся на небольшой чурбачок и стал ждать. Я понимал, что, возможно, мне предстоит просидеть тут очень долго. А может быть, и вообще проторчу впустую. Крыса в эту ночь может не появиться… Но я запасся терпением. И во мне жила ненависть, которая не давала мне задремать. Изредка я светил фонариком, проверяя, сколько времени и все ли на месте. Но никаких звуков ниоткуда не доносилось. Прошло два с половиной часа.

И вот — я мгновенно вздрогнул — до меня дошел легкий скрежет. Я напрягся, сжимая рукоять меча и готовясь включить фонарь. Но глаза мои и так уже привыкли к темноте и различали предметы вокруг. Цементная плита поехала в сторону, из-под нее вырвалась узкая полоска света. Скрежет усилился, образовался лаз, из которого стала подниматься человеческая фигура, державшая свечу. Вот она встала в полный рост, развернувшись ко мне лицом. Я включил фонарь, а острие меча уперлось в горло этого человека.

— Стоять! — произнес я одно слово.

У мужчины, которого я держал «на крючке» с помощью своего меча, было одутловатое, землистого цвета лицо, высоко поднятые брови и испуганные глаза. Он так походил на свою мать Зинаиду, что у меня не было нужды гадать, кто стоит передо мной. Беглый убийца был ниже меня ростом, но значительно шире в плечах и массивнее. Если бы нам сейчас пришлось схватиться, то я бы, наверное, не устоял, хотя меч в моей руке давал мне значительное преимущество. Но Григорий и не делал никаких попыток к сопротивлению. Он опустил плечи, как-то обмяк, тревожно всматриваясь в меня, вернее, в слепящий его луч фонарика.