Миермилис Стейга - Последняя индульгенция. «Магнолия» в весеннюю метель. Ничего не случилось

Когда в ресторане обсуждали, как Ималда стреляла в Романа Романовича с расстояния в несколько шагов, никто не захотел в это поверить. Им, рациональным и практичным, всегда неосознанно хотелось чего–то возвышенного, непонятного и необъяснимого, как чудо. Но стыдясь своей жажды романтического, вслух они всячески осуждали девушку:

«Идиотка! Психопатка! Он что — ее тискал? А мне показалось, что у него совсем другая!»

«Вообще–то порой казалось странным… А фигура у нее и в самом деле — классная!»

«Я всегда говорил, что заводить любовь можно только с замужними!»

Все с волнением ждали вестей из больницы — другого директора не хотели. С Раусой сработались, во время его правления «Ореанда» цвела пышным цветом — для холодных закусок всегда находились разные деликатесы, красная и черная икра, или, по крайней мере, кета, если уж ничего лучшего в «резерве» не было на складе. При прежнем директоре ничего Подобного они не видели — изо дня в день готовилось жареное филе трески да заливная говядина. А много ли официанту перепадет с жареной трески? Копейки! Вообще–то старый директор был неплохой мужик, только вот не умел сработаться с начальством и снабженцами. А занял его место Рауса — и все круто изменилось. Как говорится, хватало и вашим и нашим. Во времена Раусы никто не был забыт — каждому перепадало от жирного пирога, даже для уборщиц сбрасывались в конце смены по двадцать копеек — но ведь везде все блестело и сверкало — приятно войти!

Ималда стреляла мелкой дробью, а Рауса был одет в атласный халат на вате. Первый выстрел, правда, свалил его на пол, но лишь несколькими дробинками пробило халат, а второй — в том патроне дробь была заряжена в контейнер и потому практически не рассеялась — пришелся в пол рядом с Раусой и выбил дыру величиной с чайное блюдце. «Вот если бы вторым выстрелом она угодила в Раусу — тогда б ему каюк! Патроны–то старые, и, наверно, в первом не весь порох загорелся. Капсулы тоже хреновые, были бы длинные «жевело», она его просто пыжами уложила бы!»

Когда выяснилось, что жизни директора ничто не угрожает, и что он уже вышел на работу, официанты на радостях напились, причем даже всегда воздерживавшийся от выпивки Леопольд тоже принял участие: «Да, но он был на волоске от смерти!»

Кто–то рассказал, что Ималду милиция доставила в ту же больницу, куда отвезли Раусу. Там ей перевязали раненую правую руку. Знатоки пояснили — рана у нее от того, что ствол держала слишком близко у спускового кольца.

«При сильной отдаче так бывает… Я однажды видел, когда… с пальца все мясо сорвало…»

«У нас как–то раз на охоте…»

«Ну разве не чокнутая! Точно, чокнутая!»

Но вот однажды, когда Раусу все ждали в час ежедневного обхода, а директор не появился, персонал «Ореанды» забеспокоился. Что, если правда? Нет, не может быть! Исключено! Хотя… В последнее время чего только не было: кое–кого даже с самых верхов забрали и посадили.

«Как они там разбираются — кого сажать, а кого оставить? Тогда уж проще все торги обнести забором с колючей проволокой!»

Леопольд придумал повод средней важности и позвонил Раусе домой. Трубку подняла жена Романа Романовича и сказала, что он где–то задерживается, но на работу заедет непременно. Однако Леопольду показалось, что она старается поскорее свернуть разговор, больше того — он заподозрил, что рядом с ней кто–то стоит и приказывает, что именно говорить.

«Ореанду» начали заполнять первые посетители — то были «торжественные», как их называл Леопольд, а не свои, постоянные. Леопольд любил «торжественных» — они привносили какую–то особую атмосферу праздника, в ресторане им все казалось значительным и красивым. «Сюда… Сюда, прошу вас… — провожал он к столикам на указанные в билетах места, предупредительно усаживал дам, и, вручая меню в обложке из искусственной кожи, проникновенно говорил: — Желаю приятно провести вечер!»

Вот почему официанты невероятно удивились, заметив, что Леопольд одевает плащ и шляпу.

— Сбегаю в трест, — пояснил метрдотель, глянув на часы. — Может, там еще кто–нибудь есть…

И хотя до треста было рукой подать, он запыхался от быстрой ходьбы.

Внизу, у лестницы, он оперся обеими руками на перила и решил чуть–чуть перевести дух: спешить уже незачем, теперь из трестовских мимо него все равно никто не проскочит.

На лестничной площадке пролетом выше висела витрина — Доска почета с портретами лучших работников. Роман Романович — первый слева.