Елена Кулешова - Пусть лёгкая витает грусть

Тогда Алиса вырвалась из-под его руки и чуть не залепила пощечину. Вот именно, что "чуть" – и об этом уже с тех пор неоднократно пожалела. Иман тоже почувствовал, что девушка колеблется, как никогда не поступила бы его новая патронесса. И рассмеялся: сбитая система координат подсказывала ему, что Алиса – слаба, раз не в состоянии ответить насилием даже на такую откровенную провокацию. Слаба, значит, недостойна даже общения. Насилие – вот, что стало его богом. Унижай или подчиняйся, стань господином, чтобы не быть рабом – третьего не дано.

"И-и-иман, – донеслось слегка ослабленное ветром хриплые контральто, – И-има-а-ан, зайчик, иди сюда-а-а!" И юноша побежал на зов, лишь раз обернувшись на онемевшую от неожиданного признания Алису. Так, чтобы убедиться, что она не бьется в истерике, например. Но Алиса будто окаменела – ни обиды, ни горечи, ни злости. Недоумение – это да. Злость и решение пришли позднее, вместе с Бегбедером, темным осенним сентябрьским вечером. И тогда же она решила вести дневник.

"Мне бывает грустно. Не до головокружения, не до слез. А так – беспредметно грустно. И еще чаще бывает обидно. Обидно, когда говорят, что я такая-то или такая-то, что я сделала то или это неправильно, а надо бы вот так. В моей семье все было подчинено трем принципам, и касались они, почему-то, только девочек. Мальчикам бы прививались другие принципы, если бы мальчики в нашей семье были. Мои кузены выросли в глубоком убеждении, что счастье мужчины – в труде и семье, и больше их ничего не волнует. Ингвар закопался в автомобильные железки, Дьюи – тащит на себе троих детей, один из которых – приемный, и жену, которая старается работать как можно меньше. Девочкам в семье внушались более обширные постулаты, а рамки задавались гораздо более узкие.

Принцип первый: что скажут люди. Жить надлежит с оглядкой на мнение общества. Люди не могут быть неправы, неправ можешь быть ты. К примеру, если десять человек скажут, что тебе не идут джинсы, то стоит перестать их носить – ведь столько человек одновременно не могут быть неправы. Нельзя петь на улице и валяться в грязи. Нельзя критиковать в лицо и сплетничать за спиной. Нельзя показывать продавцу в grocery, что именно на этом сыре плесени быть не должно – надо молча купить сыр и отнести его домой, а уж там что-нибудь с ним сделать. Или выкинуть. Потому что, если скажешь продавцу, что сыр заплесневел, значит – он плохо справляется со своими обязанностями. Человек может смутиться и расстроиться по твоей вине, так что просто купи сыр. Купи, и не причиняй вред другому. Стерпи. Мнение других всегда было важнее: соседский ребенок в драке всегда прав; учительница, поставившая двойку – права; наверное, был бы прав даже насильник.

Изначально мне прививали мысли о том, что мое мнение ничего не стоит, что мои поступки не имеют особой ценности и должны согласовываться со всем миром. Более того – любое мнение в этом мире – важнее моего, а ниже меня – никого нет. Так воспитывались женщины в моей семье много поколений. И пусть внутри они были не согласны, внешнее поведение отвечало стандартам Высочайшего Терпения…

Принцип второй: помалкивай побольше. "Помалкивать" – это признак ума. Ничего никому не рассказывать про себя, чтобы никто не мог воспользоваться этим знанием. Не раскрываться, не проявлять эмоций, все время держать себя в узде, кивать и поддакивать, а о себе рассказывать только что-то в общих чертах, никогда не вдаваясь в детали. Мне всегда казалось это таким похожим на жизнь шпионов, и сначала было как-то интересно, а потом оказалось, что эта замкнутость и закрытость превратили меня в забитого подростка. Толстого, в очках, в слишком коротком свитере и джинсах с постоянно расстегивающейся молнией. Я контролировала эту чертову молнию, вечно уползающий край свитера, пряди волос, спадающие на лоб и информацию, которая вот-вот готова была сорваться с моего языка… За этот принцип меня очень не любили в школе. В сочетании с Первым Принципом, он оказался убийственным, смертельным. Мое мнение – ничто, и даже мои эмоции – ничто. В то время как остальные ребята изощрялись в остроумии, я все время мысленно дергала себя за язык, и если что-то говорила, то, как правило, это была справочная информация. Нелюдимая, замкнутая, считающая себя некрасивой… Это начало проходить, когда в последнем классе школы к нам пришел преподавать информатику такой же замкнутый нерд, как и я: длинные темные сальные волосы с намечающейся лысиной, почему-то оставленный неимоверно длинным ноготь на мизинце – не иначе, ковырять в ушах или носу. Его звали Андрэ. У него были тонкие белые пальцы, с ним было интересно разговаривать, и он, кажется, действительно тогда на меня запал. Все кончилось ничем: Первый Принцип ударил меня в лоб и заявил, что люди осудят. И я сказала ему, что он мне не нравится… Это было очень тяжело: как два идиота мы сидели друг напротив друга, ели печенье со сливовым вареньем и плакали. Как сейчас понимаю, он был очень молод – вряд ли больше двадцати. А мне было шестнадцать. Он уволился из школы на следующий же день, несмотря на то, что был в очень стесненных обстоятельствах. Больше я его не видела, а жизнь моя снова вернулась в серый туман. Я жалела о нем, а он, как мне кажется, очень быстро забыл о неловкой школьнице с головой, забитой глупыми предрассудками.