Эмиль Коста - Хорошо в деревне летом

– А «поздно» – это во сколько? – с улыбкой полюбопытствовал Горобец.

– В полпятого, – твердо ответил Мураш. – А то и без четверти… В пять Лизка макарон с котлетами разогрела, да ужинать сели. Я, помню, перед «Вестями» покурить вышел. Тогда как раз Васька с реки вернулся, я ему махнул с крылечка-то.

Дверь магазина приоткрылась, и в образовавшуюся щель выглянула Кузьминична.

– А чего вы тут толчетесь? – сладко пропела она. – Заходите, я чаек собралась пить. Мерзнуть еще с этим…

Мураш отвернулся к морю, демонстративно ее игнорируя: супруги, похоже, снова были в контрах. Кузьминична же скалилась, как волчица. Принять сейчас чью-то сторону означало вступить в эту нескончаемую войну. Иван Ильич растерянно взглянул на тлеющую сигарету, а Горобец будто прочел его мысли и заявил:

– Я и вправду подмерз. Пусть покурят, а мы давайте по чайку!

Кузьминична распахнула перед ним дверь и через секунду захлопнула ее, предварительно бросив презрительный взгляд на мужа.

– Мегера, – изрек Мураш. – Сама сперва выведет, а потом дуется, как мышь на крупу.

– Не деретесь – и то хорошо, – рассудительно заметил Иван Ильич. – Собачитесь иной раз на ровном месте, конечно… ну а кому легко в законном браке?

– Да, вовремя ты оттуда свинтил. Мне бы тоже, пока молодой, да сын ведь рос. Куда парня безотцовщиной оставлять, да еще с такой дурой-матерью.

Иван Ильич мысленно выматерился: вот, значит, что о нем в деревне говорят. И ведь за четверть века никто не поинтересовался, как на самом деле там было, а вон что – сами все придумали. По сути, тут о каждом какие-нибудь слухи ходят. К примеру, он сам не раз слыхал, что Мураш поколачивает жену. Слыхал, но не верил: обоих знал с детства и представить не мог, чтобы добродушный Кешка поднял руку на свою красавицу, в которой души не чаял с первого класса. Скорее уж наоборот.

– А чего вчера закрыто-то у вас было? – буркнул он.

– Да в райцентр ездили, Лизка Петру позвонила насчет картины, – Мураш даже не заметил перемен в настроении собеседника.

– Ну и как? Берет?

– Вроде берет – рожа у ней довольная была, когда в машину вернулась. Я не спрашивал. Их дело…

– Мудро, – Иван Ильич покосился в окно и увидел, что разговор между Кузьминичной и Горобцом идет полным ходом, лучше не мешать. – Как машина-то? Два раза за неделю через сопки гонять – не каждая выдержит.

– Скажешь тоже! Оба раза нормально съездили… то есть первый раз барахлила на обратном пути, а давеча вообще без проблем – моя ласточка летает, когда нужно.

– А я-то подумал: не из-за машины ли поругались?

– Да не, – Мураш нахмурился, – из-за фигни всякой. К вечеру отойдет, не бери в голову. Я уж давно не заморачиваюсь.

Иван Ильич понимающе хмыкнул.

– Слушай, а чего вы все разнюхиваете? – спросил вдруг Кешка. – Журналисту, ясно, статью про Ваську сочинить надо, а ты-то чего?

– А ты веришь, что он сам утопился?

Мураш пожал плечами.

– Мог и сам. У Васьки всегда были мозги набекрень… Ты не обижайся, – добавил он, бросив быстрый взгляд на Ивана Ильича. – Мало ли кто с кем дружбу водит! Может, художник он был и хороший, а как человек – ну, я еще у проруби сказал, повторяться не буду. Нехорошо о покойнике. Только знаю его получше тебя, всю жизнь через забор, так сказать… Характер был – врагу не пожелаешь. Да чего там, он и в последний раз приходил злой, как черт. Меня с порога на три буквы послал ни за хрен собачий. Подумаешь – Рембрандтом его назвал – я, может, комплимент хотел сделать.

«За такой комплимент и по морде дать не грех», – подумал Иван Ильич, а вслух сказал:

– Он не в духе был. Картину ему заказали, а платить не стали – не понравилась.

– Да видал я, мне б тоже не понравилась. Такую ни на стену не повесишь, ни гостям не покажешь. Вот мол, жена моя изображена, только с утра и не причесана малость – тьфу!

– Дурак ты, Кешка. Это искусство, настоящее. Нам с тобой не понять, но глазами-то смотреть надо!

– Сам дурак! Вечно вот нос задираешь, что городской и училкин племяш! Проще надо быть, проще…

– Да с чего вы все думаете, что я нос задираю? Вон Васька был замкнутый – он тоже, по-вашему, нос задирал?

– Ясное дело, – убежденно заявил Мураш. – С детства небось думал, что художником вырастет и будет в городе голых баб рисовать. Ни на рыбалку с нами, ни за грибами, ни сдачи дать, если полезет кто – все руки берег, как не пацан. Ему мать-покойница мозги промыла, все думала, что гения родила.

Бондариху Иван Ильич помнил хорошо. Тихая, добрая женщина, она много лет тянула на себе хозяйство, двух сыновей и мужа-фронтовика. Тот вернулся в середине войны после ранения. И вроде быстро оклемался, но внутри что-то надломилось. Пил по-черному, поколачивал домашних. Мать в таких случаях всегда защищала младшего и частенько получала сама… больше всех доставалось Петру. Но он никогда не жаловался, просто после армии не вернулся в деревню.