Эмиль Коста - Хорошо в деревне летом

– Вы его и не заметите, – заверил Иван Ильич. – Коты памятливые, Кешка вас бояться теперь будет.

– Ну, бояться-то зачем… я ко всякой живой твари неплохо отношусь. Кешка, значит…

Священник покачал головой и вышел, а Иван Ильич, ухмыльнувшись, вернулся к работе. Коту надо будет двойной паек сегодня выдать, решил он. Определенно заслужил.

За накрытым столом все собрались часам к пяти. На белой скатерти красовалась гжельская тарелка с тончайшими ломтиками лимона, выложенными по спирали и пересыпанными сахаром, а также хрустальная вазочка с дольками шоколада. Последней тетка выставила на стол виновницу торжества – поллитровую бутылку коньяка. Пять звезд, ни больше ни меньше.

– Ну, давайте по маленькой, – предложила Зоя Ивановна. – Магазин уже час как закрылся, Лиза вот-вот придет. Я пожарю быстро, капуста готовая в духовке. А пока чего зря сидеть?

– Примем аперитив, – подхватил Горобец и шустро налил коньяк в рюмки.

Иван Ильич выпил, закусил лимончиком и почувствовал, как тепло разливается по телу. Отец Геннадий, заев первую рюмку долькой шоколада, застыл над столом огромной глыбой благодушия. Дремавший у печки кот заметил это и еще раз попытался установить контакт с несговорчивым соседом, но вновь потерпел неудачу. Ощутив какое-то движение возле ноги, поп непроизвольно дернул конечностью, и Кешка отлетел на прежнее место.

– Ну, прости, брат, – хохотнул отец Геннадий, – прости, не углядел. Другой раз внимательнее буду. В расчете, значит.

– Какой же это расчет, когда оба случая – по вашей невнимательности, – возразил Горобец.

– Тоже верно. Ну, если Кешка об меня споткнется среди бела дня, – даю слово не обижаться… два раза!

– Вот это дело, – рассмеялась Зоя Ивановна.

У входной двери раздался стук, и она вышла в коридор.

– Как статья ваша, материал набирается? – спросил священник журналиста.

– Понемногу. Я с дороги не в форме, почти ни с кем не поговорил еще толком, но Иван Ильич кое-чего успел порассказать. Похоже, интересной личностью был Бондарь. Даже таинственной.

– Что не из болтливых – это точно. Пожалуй, самый активный из моих прихожан, но я о нем мало знал.

– Я думал, на исповеди о себе многое рассказывают.

– В кино разве что, – усмехнулся отец Геннадий. – В жизни все проще намного: грехи озвучат – и все. И хорошо, если не соврут.

– А бывает, что врут?

– Случается. Человек слаб, что поделаешь.

Тетка на кухне загремела сковородками. В комнату вошла Кузьминична с каким-то прямоугольным предметом, завернутым в упаковочную бумагу.

– Вечер добрый, – поздоровалась она. – Извините, что не разуваюсь – я на минутку… Решила сегодня спросить, чтобы два раза не бегать. Я уж когда вы ушли, вспомнила про одну штуку: Василий-то последнюю картину мне подарил.

– Это когда же? – Иван Ильич встал и подвинул Кузьминичне свободный стул. Она уселась, взгромоздив сверток на колени.

– Да вот накануне… Крещения. Зашел в магазин – мне уже закрываться пора, а ему денег не хватило. Ну, я согласилась в долг записать, а он картину и оставил. В благодарность, значит. Все равно, говорит, заказчику не понравилось. Я нынче только развернула, глянула – за такое и платить-то грех. Но может, для выставки сгодится?

Зоя Ивановна стояла в дверях, с любопытством прислушиваясь к словам соседки и время от времени – к шкворчанию колбасок на плите. Воздух уже насытился мясным ароматом, и голодному Ивану Ильичу трудно было сосредоточиться на теме разговора.

– Наверняка сгодится, ты Петру позвони – он только рад будет… А что ж там такое нарисовано?

– Портрет, – почему-то поджав губы заявила Кузьминична. – Показать, что ли?

– Покажи, конечно! – не удержалась Зоя Ивановна.

Кузьминична осторожно сняла бумагу, положила ее на стол и развернула картину к остальным. Отец Геннадий шумно выдохнул, а Иван Ильич даже вперед наклонился от изумления: на среднего размера холсте действительно был нарисована супруга городского бандита. Но как нарисована…

В общем-то, с первого взгляда становилось ясно, почему картина не понравилась заказчику. Под кистью художника жена уважаемого человека превратилась в кающуюся грешницу: с распущенными волосами на поникших плечах, в бедной одежде, босую… Чувственность – почти неприличная даже для нашего времени. Очевидно, грешница находилась в самом начале покаянного пути, и лишь последний чурбан не разглядел бы внутреннего света, пробивавшегося сквозь неприкрытую порочность.