— Это означает?..
— Ах! Не смею сказать об этом вслух. Но посудите сами: с одной стороны — независимое Марокко, с другой — Тунис, ускользающий из-под нашей власти… Как видите…
Я стал резко возражать — прежде всего из-за тебя, а также из-за всех этих парней, которые дерутся там и которых мы не имеем права предавать, но в глубине души меня мучили сомнения. И здесь я хочу отметить, что алжирский вопрос стал предметом наших ссор с Армандой.
Как ни странно, к этому примешивались старые идейные разногласия. Разве Плео не говорил в свое время: «Нужно уметь сочетать и то и другое. Жизнь не любит крайностей, экстремистских решений. Арманда, к несчастью, всегда была экстремисткой». И он был прав. Арманда уважает силу, любит радикальные решения. Ей чужды колебания — мятежников следует уничтожить, и все тут. Я же, напротив, полагаю, что если представится возможность вступить в переговоры, то было бы безумием такую возможность упустить. Не стоит развивать дальше эту идею. Она сама тебе пишет, и ты не хуже меня знаешь, что она думает по этому поводу. Но самым поразительным в то время было появление Плео, который снова встал меж нами, Плео — призрак из 1944 года и Плео начала июля 1957 года; о существовании этого последнего она еще не подозревала, хотя он представлял собой не призрачную, а вполне реальную опасность, способную в любую минуту разрушить нашу жизнь.
В течение недели я был так занят, что у меня не хватило времени снова заглянуть на улицу Луи-Блана. На конец, как-то вечером, воспользовавшись тем, что Арманда пошла к кому-то в гости смотреть фильм, теперь уже не помню какой — кино никогда особенно не интересовало меня, — я решил навестить Плео. Он лежал на кровати в нижнем белье, неопрятный, с заросшим, неухоженным лицом.
— Что-нибудь случилось? Вы больны?
— Нет.
Он постучал кулаком по лбу.
— Вот здесь что-то не так.
— Вам не нравится работа?
Он усмехнулся.
— И вы называете это работой? Скорее уж занятие для дрессированной собачонки. Мне дают заказ, и я иду искать в ящиках контакты прерывателя, глушители, дюритовые шланги, а так как сейчас многие в отпусках, я иногда бездельничаю целыми часами. И если они меня все-таки держат, то это, полагаю, исключительно ради вас.
Он приподнялся на локте, чтобы видеть мое лицо.
— В Клермон-Ферране я был лишним. В Рио я был лишним. И здесь опять я, выходит, лишний. Что же это за жизнь? Я вернулся лишь потому, что надеялся на амнистию. Но если бы мог предположить… Бывают минуты, когда мне кажется, что самое лучшее для меня — головой в воду… Хотя наверняка отыщется какой-нибудь идиот и вытащит меня.
— Хотите, я поищу что-нибудь другое?
— Я буду откровенен с вами, мсье Прадье. Более всего мне хочется, чтобы вы оставили меня в покое. И если мне захочется пить, я буду пить. Захочется играть в покер — буду играть в покер. Хочу, чтобы за мной, наконец, никто не следил!
Он несколько раз с силой ударил кулаком по подушке.
— Осточертело все, осточертело… и сам я себе надоел, и вы мне надоели, и это идиотское ремесло. Дали бы наконец хоть сдохнуть спокойно.
Он повернулся ко мне спиной. Обиженный и страшно обеспокоенный, я бесшумно удалился. Уже выйдя на лестницу, я услыхал, что за мной кто-то бежит. Это был он. Он схватил меня за руку.
— Мсье Прадье… Прошу вас… Извините меня… Тоска напала. Не стоит обращать внимания. Вернитесь.
Он чуть ли не силой втащил меня обратно в комнату.
— Иногда теряешь голову. Как подумаю, что я был всеми уважаемым врачом!.. Мне следовало остаться в Клермон-Ферране. В конце-то концов, что со мной могло случиться?
— Вас могли расстрелять.
— Неужели!.. Впрочем, возможно, вы и правы. Что стало с моими друзьями… из клуба?
— Бертуана казнили. Других приговорили к тяжкому наказанию.
— А Арманда? — спросил он.
Вопрос застал меня врасплох. Сказать ему правду не представлялось возможным. Он был не в состоянии спокойно выслушать ее. Мы бы сцепились, я это чувствовал.
— Мадам де Шатлю?.. Честное слово… Я точно не знаю. Я так давно не был в Клермон-Ферране.
— Впрочем, какое мне дело? — сказал он. — А вы, мсье Прадье? Я даже не спросил вас, женаты ли вы и есть ли у вас дети?
Он прошелся по комнате, сунув руки в карманы и опустив голову.
— Я думал только о себе, — продолжал он. — Я сам себе противен. Но что я могу поделать? Кому я нужен? А?
Он остановился передо мной.
— Знаете, какая мысль не дает мне покоя?.. Я мог бы стать знахарем. Законом это не запрещено. Кое-кого я смогу подлечить. Диагноз поставить я сумею, это, в общем-то, не забывается. Взять хотя бы вас, к примеру. Да у вас на лице написаны все признаки острой депрессии. А вы, конечно, никогда не обращались к врачу.
Читать дальше