Буало-Нарсежак - Операция Примула. Полное собрание сочинений. Том 7 [Операция Примула, Брат Иуда, В тисках, Проказа]

На другой день я решил не ходить в лицей. Мне надо было побыть одному, чтобы сменить, так сказать, кожу, принять новый облик без посторонних глаз. Так я внезапно очутился в том мире, где на каждом шагу меня подстерегала опасность.

Ты понятия об этом не имеешь. Мне даже кажется, что сам ты не без удовольствия кинулся в бой, ибо по своему темпераменту ты — вояка. К тому же ты прошел подготовку в Сен-Мексанском военном училище. У тебя есть оружие, и ты умеешь им владеть. Мои же ощущения были сродни ощущениям зайца в день открытия охоты. Разумеется, виной тому пока было только мое воображение. Опасность была еще далека. Но мне надлежало относиться к ней всерьез и рассматривать арест как вполне реальную возможность. Если кто-то из беглецов, скрывавшихся время от времени в замке, будет арестован, меня тоже могут схватить как человека из окружения мадам де Шатлю. Во всяком случае, такой риск существовал. Поэтому мне следовало быть наготове, чтобы не струсить в нужный момент.

Вначале, мне кажется, это больше всего мучило меня. Я старался истребить в себе свойственное каждому из нас чувство привязанности к завтрашнему дню, незыблемую веру в будущее. Мне следовало учиться жить в настоящем, словно в мыльном пузыре, где дышать можно с превеликой осторожностью. Я прекрасно сознаю, что это была своего рода игра с определенными правилами. Но я был так молод! В двадцать пять лет я все еще был мальчишкой, к тому же страсть к Эвелине преисполнила меня гордыни, а кроме того, мне вскружило голову то обстоятельство, что я будто бы вступил в ряды секретной организации. Хотя на самом деле ничего такого не было. Я, как обычно, ходил в лицей, и никто мной не интересовался. Однако это не мешало тому, что в собственных глазах я значительно вырос и по-новому смотрел теперь на окружающий меня крохотный мирок. Я испытывал гордость, читая в газетах о том, что «террористы» вывели из строя паровоз или трансформатор. И дрожал за себя, когда узнал об арестах патриотов. Что же касается Плео, то я, как было условлено, регулярно навещал его. Он встречал меня с неизменным дружеским расположением. Говорил всегда с открытым сердцем. Разговоров наших я, конечно, не записывал, но кое-что помню до сих пор.

— Более всего меня выводит из себя то, — любил он повторять, — что нас принимают за подлецов. Возможно, вы об этом ничего не знаете, но я потерял почти всю клиентуру. Я уже не даю консультаций. Довольствуюсь работой в больнице. К счастью, у меня есть немного денег. Страна эта на краю гибели, мсье Прадье. И если бы я не опасался, что кое-кто из моих друзей может не понять меня, то уже давно бы сложил свои чемоданы.

— И куда бы вы поехали?

— Далеко… В какую-нибудь совсем новую страну… В Аргентину, например! Или в Бразилию!.. Туда, где нет необходимости отчитываться в каждом своем слове. У меня вот где сидят и Франция, и Виши, и Лондон, арманьяк и бургундское!

А я тем временем, вспоминая слова Жюльена о «дюжине пуль», старался подтолкнуть его поскорее принять решение об отъезде. Почему? Да потому что нельзя хладнокровно смотреть на человека, который ходит взад-вперед у тебя перед глазами, набивает трубку, и думать про себя: «Через несколько месяцев он умрет, а я ничего не сделал, чтобы помочь ему!»

Мне хотелось бы объяснить тебе природу тех чувств, которые я испытывал к Плео. Но у меня не получается. Этот человек был щедрым, тут нет сомнений. Щедрым и добрым. Но было в нем и этакое гурманство по отношению к жизни, которое побудило его, должно быть, совершить не одну низость. Пари готов держать, что он занимался мелкой спекуляцией на черном рынке. Я чувствовал, как он увязает в сетях позорного пособничества. Но если говорить откровенно, он был мне очень симпатичен, несмотря на все его недостатки, которые, впрочем, я мало знал. К тому же мне хочется подчеркнуть, что он ни разу не попробовал втянуть меня в круг близких ему людей, хотя прозелитизм в ту пору был в порядке вещей. Он тщательно оберегал мою свободу, тогда как в замке, напротив, Жюльен твердо решил прибрать меня к рукам. Это был странный период моей жизни. Я являлся в замок. Тотчас же после урока мадам де Шатлю надолго задерживала меня. Насколько раньше она казалась мне холодной и высокомерной, настолько теперь она была любезной и внимательной. Она расспрашивала меня о детстве, о моей учебе. Я вынужден был, чуть ли не против воли, рассказать ей об Эвелине, — это ее страшно заинтересовало. Ей хотелось знать все.