Артур Моррисон - Сыщик Мартин Хьюитт

Он с большим сомнением в глазах посмотрел на меня и ответил, что ему не оченьхорошо.

После этого я пересекался с ним еще два-три раза, и при каждой последующей встрече он становился все более дружелюбен, услужлив, льстив, — но все это в плохом смысле слова, — пренеприятнейшая черта в любом, но особенно в человеке, который годится тебе в отцы. Но я, конечно же, обращался с ним хорошо. Однажды Фогатт пригласил меня к себе домой, чтобы показать одну хорошую картину, которую он совсем недавно приобрел. Когда мы пришли, он взял с каминной полки большой револьвер и произнес:

— Видите ли, я хорошо подготовлен к любым непрошеным гостям в моей уютной берлоге! Хе! Хе!

Я, естественно, подумал, что он имеет в виду грабителей, но все же про себя очень удивился причине его выдавленного, пустого смеха. Когда мы уже спускались по лестнице, он сказал:

— Думаю, теперь мы с вами достаточно хорошо знакомы, мистер Мейсон? И если я могу сделать что-то для вас, как для профессионала, то почту за честь. Мне прекрасно знакомы трудности начинающего специалиста, хе! хе! — снова этот вымученный смех; говорил Фогатт очень нервно. — Я думаю, что если вы зайдете ко мне завтра вечером, у меня найдется для вас интересное предложение. Что вы на это скажете?

Я согласился из любопытства. В конце концов, возможно этот эксцентричный старый джентльмен был хорошим парнем и действительно хотел сделать для меня доброе дело, а его застенчивость и неуклюжесть были лишь от огромного желания растопить лед между нами. Я не был богат на хороших друзей, чтобы добровольно отказываться от еще одного. Он мог действительно быть заинтересован в моем будущем.

Поэтому я пришел к нему и был принят с таким радушием, которое даже тогда казалось немного преувеличенным. Мы сидели и долго говорили о том о сем, и я уже начал задаваться вопросом, собирается ли мистер Фогатт переходить к тому, ради чего я пришел. Несколько раз он предложил мне выпить и закурить, но долгое время в спорте привило мне отвращение к обоим этим занятиям, поэтому я вежливо отказывался. И вот, наконец, он перешёл к разговору обо мне. Он боялся, что мои профессиональные перспективы в этой стране не велики, но слышал, что в некоторых колониях — к примеру, в Южной Африке, — у молодых юристов сказочные возможности для развития.

— Если бы вы захотели поехать туда, — сказал Фогатт, — без сомнения, при небольшом капитале… такой умный человек, как вы, очень скоро собрал бы огромное количество бесценного опыта. Или же вы можете купить акции у какого-нибудь хорошего предприятия. Я с радостью дам вам пятьсот фунтов или даже немного больше, если это вас не устроит, и…

Я стоял как громом поражённый. Зачем понадобилось этому практически чужому человеку предлагать мне пятьсот фунтов или даже больше, «если меня это не устроит»? Какие у меня вообще могли быть претензии? Предложение было очень щедрым, но об этом даже речи быть не могло. Я всё-таки джентльмен, и у меня есть джентльменское самоуважение. Но Фогатт все продолжал продавливать эту тему. Вдруг он резко замолчал, а с его губ слетела фраза, поразившая меня, будто пощёчина.

— Не хочу, чтобы у вас было предвзятое ко мне отношение из-за прошлого, — сказал он. — Боюсь, ваша покойная — ваша незабвенная покойная матушка — питала ко мне недостойные подозрения… Но так было лучше для всех, ваш отец всегда очень ценил…

Тут я резко встал со стула и выпрямился во весь рост. Этот пресмыкающийся гад, выдавливающий жалкие слова из своих сухих уст, оказался тем самым вором, который подставил моего отца и заставил обоих моих родителей безвременно и жалко покинуть этот мир! Теперь все встало на свои места. Это низкое существо испугалось меня, даже не представляя, что до этого я и понятия не имел, кто он такой. Он хотел от меня откупиться! Заплатить мне за память об отце и разбитое сердце матери жалких пятьсот фунтов! Пятьсот фунтов за то, что он заставлял моего отца красть за него! Я не сказал ни слова. Но память обо всех маминых страданиях и дикое чувство обиды за самого себя взяли надо мной верх, и я превратился в тигра. Даже тогда я поистине верил, что лишь одно слово сожаления, крошечная толика искреннего раскаяния спасли бы его. Но он лишь потупил глаза в пол и все мурчал про «недостойные подозрения» и «предвзятое отношение». Я дал ему пострадать. Через несколько минут он поднял на меня глаза и откинулся в кресле от ужаса. Я стащил пистолет с каминной полки и, приставив его к голове несчастного, выстрелил.