Константин Туманов - Трущобы Петербурга

«Ну, — подумал я, — скоро же у них сладилось дело с этим проходимцем!»

Госпожа Бэйская с тех пор сделалась для меня противной, я видеть ее не мог и стал реже бывать у них.

Скоро у них, вследствие влияния Лясия, начались несогласия, но потом все прекратилось, и Бэйские не переставали по-прежнему принимать Лясия с распростертыми объятиями, как и всех, кормить, поить и даже денег давать. Учащенные посещения Лясия в конце концов, однако, кончились тем, что Бэйские через несколько времени, без всяких видимых причин, разъехались, и госпожа Бэйская сошлась с Лясием, который всячески ее эксплуатировал и, наконец, бросил, а через несколько времени и сам исчез куда-то из Варшавы.

Госпожа Бэйская, брошенная Лясием, стала слишком свободно смотреть на семейные отношения и, потеряв всякое представление о нравственности, переходила с рук на руки, между тем как Бэйский прекрасно устроился со вдовой нашего товарища по полку П. К., — женщиной во всех отношениях милой и достойной его характера и доброго сердца.

Вскоре после этого я из Варшавы был переведен сюда и о Бэйских и Лясие ничего не слыхал. Можете себе представить, как поразила меня через несколько лет встреча с этим господином здесь в тюрьме!

Как-то не особенно давно, прохожу я по канцелярии и вижу, что у стола моего делопроизводителя стоит какой-то арестант — по-видимому, бродяга, так как правая сторона его головы была обрита. Я всегда люблю поговорить с арестантами, в особенности с бродягами — интересный и бывалый народ, — почему и теперь обратился с вопросом.

— Ты что тут, братец, делаешь?

— Письмо получаю, ваше высокоблагородие.

— Откуда может бродяга получать письма?

— Я получаю, ваше высокоблагородие, от приятелей.

— Дай сюда письмо.

На письме четко, по-видимому женской рукой, было написано:

Московская тюрьма, бродяге Никифору

Штемпель на конверте был «Варшава».

Я стал припоминать. Голос этого бродяги показался мне как будто знакомым, а потому я стал внимательно всматриваться в лицо, которое бродяга умышленно от меня отворачивал. Я подошел к нему вплотную и, когда посмотрел ему прямо в лицо, сейчас же узнал в нем Лясия, несмотря на то что он был обезображен стрижкой и бритьем.

— Ты Лясий? — спросил я, смотря прямо ему в глаза.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, я бродяга «Никифор, не помнящий родства», — дрогнувшим голосом ответил он.

— Врешь, брат, ты Лясий, и я с тобой встречался у Бэйских в Варшаве.

— Никак нет, ваше высокоблагородие, вот документ, тут сказано, кто я.

Всматриваясь во время этого разговора в лицо бродяги, я окончательно убедился, что это Лясий, хотя он в совершенстве принял и усвоил все арестантские манеры и постарел, но голос, фигура и, в особенности, толстые огромные губы убеждали меня, что я не ошибся. Я приказал ему идти за мной в кабинет.

В кабинете бродяга уже совершенно овладел собой и, не моргнув глазом, продолжал упорно утверждать, что я ошибся. Меня это взорвало. Я приказал его обыскать, а потом посадить в «секретную». Писем нашлось при нем несколько, причем все они были тщательно зашиты в подкладку халата. Все они были из Варшавы и писаны одною и тою же женскою рукой, и в одном из них я прочел следующую приписку мелким почерком:

Твоя глупая Бэйская умерла недавно в больнице от какой-то острой болезни.

Тут уже я больше не сомневался, что это Лясий, но кто, в сущности, этот артист и какое над ним тяготеет преступление, я еще не знал, почему и решил во что бы то ни стало вывести его на свежую воду и добиться признания. На другой день я велел привести Лясия ко мне и, смотря прямо ему в глаза, строго спросил:

— Ну, братец, как тебе нравится новое помещение? Уж извини, там ни тебе рояля, ни паркетного пола, не то что в Варшаве у Бэйских… помнишь?

Лясий побледнел, заморгал и бросился мне в ноги.

— Простите, ваше высокоблагородие, не губите, — завопил он.

Я приказал ему встать, затворил двери кабинета, посадил его на стул и уже ласково заговорил с ним.

— Видите, Лясий, так-то лучше; но расскажите, почему вы скрылись из Варшавы и как попали в бродяги?

— Из Варшавы я ухал благодаря Бэйской. Надоела она мне хуже горькой редьки с своею глупой любовью; я рассчитывал, что у нее будут средства, а вышло, что муж ей ничего не давал, отец давал очень мало, а одной любовью жить нельзя… Ну, и бросил.

— Хорошо же вы отблагодарили Бэйского за его хлеб-соль и внимание!..

— Что делать, полковник, сама Бэйская мне на шею вешалась, и даю вам слово, что я несколько раз, как Иосиф, от нее бегал, но с бабой ничего не поделаешь! По вкусу я ей, видите ли, пришелся своими идеями, а какие у меня идеи… Я и сам не знаю! Бить баклуши, ничего не делать и иметь побольше денег — вот мои идеи, так как ни к какому серьезному труду я не способен, а для Бэйской я был чуть ли не гений во всем. Пустая и развратная вдобавок женщина, и мне ее, полковник, ничуть не жаль. Вот перед мужем мне действительно совестно, и сколько раз я дрожал. «Что, — думаю, — если он узнает? Убьет ведь!» Он вспыльчивый и способен был это сделать. Вот я и удрал в Одессу. В Одессе я поступил в контору одного банка и, воспользовавшись доверием председателя, скоро прихватил десять тысяч руб. и скрылся. Некоторое время по подложному паспорту я проживал с своей приятельницей-танцовщицей в Варшаве и скоро деньги банковские все прожил. Из Варшавы я поехал искать счастья в другие города, и вот в курьерском поезде московско-курской железной дороги я познакомился с одной барыней, ехавшей из Питера в Крым лечиться. Знакомство наше скоро стало очень коротким, и в Харькове мы уже остановились в одном номере гостиницы «Росея». Мне это все нравилось, но у меня не было денег, и когда мы выехали на Севастополь, то в Лозовой я высадился и нечаянно, конечно, захватил с собой сумочку попутчицы, в которой раньше заметил много денег и драгоценных вещей. На следующей станции барынька хватилась и меня, и сумочки — телеграфировала в Лозовую жандармам, и меня нашли в Екатеринославле. Я ничего другого не мог выдумать, как назваться бродягой «Никифором, не помнящим родства», и вот попал к вам, полковник. Вот вам и все!