Константин Туманов - Трущобы Петербурга

Как родители меня ни искали, они не могли даже узнать, где я. Между тем я бежал сначала в Австрию, а потом перебрался в Пруссию, где скоро сформировал шайку отчаянных головорезов, вооружил ее револьверами и, обещая хорошую поживу, перешел границу. Выжидая удобного случая, мы до поры до времени скрывались в густом лесу около самой усадьбы Жмудь.

Случай этот скоро представился: в деревне был какой-то праздник, на котором гуляла вся дворовая челядь, которую посланные мною сподручные напоили контрабандным вином и коньяком.

Была осенняя темная ночь. Осмотрев у всех револьверы и сделав последние указания, я часов около двух осторожно подошел к барскому дому. В усадьбе было все тихо — все спали мертвым сном, и ни в одном окне огромного барского дома не было видно огня. Собакам были брошены бычачьи рога, налитые салом, и они тихо их грызли и молчали. Зная все входы и выходы в доме, мне не трудно было расставить своих часовых так, чтобы из дому никому нельзя было ни выйти, ни войти, и я, надев маску, с самыми ловкими из шайки, через кухню, которая оказалась незапертой — проник в дом. Дверь из кухни я потом за собой запер и изнутри забаррикадировал шкафом и комодом. Открыв потайные фонари, мы принялись хозяйничать; я спешил пробраться в спальню пана Яна, а потому мы быстро проходили комнату за комнатой, и запирали за собой каждую дверь на ключ.

Замки хотя и щелкали, но пока еще никого не разбудили, и, наконец, я достиг комнаты пана Яна. У дверей спал его верный камердинер, который проснулся и хотел было кричать, но ему тут же заткнули глотку, связали и бросили под кровать. В огромной спальне, рядом с кабинетом, на дорогой кровати с инкрустациями и мягкой пуховой постели безмятежно почивал пан Ян.

Я сдернул с него одеяло и, приставив дуло револьвера к груди, приказал вставать и немедленно выдать все наличные деньги и драгоценности. Это он исполнил беспрекословно, и когда все добро перешло в карманы моих товарищей, я сказал пану Яну, что сокровища эти не для меня, а для меня — тут я сбросил маску — нужна его спина, чтобы рассчитаться за прежнее.

Сначала он ругался, потом молил пощады, потом грозил правительством, тюрьмой, но удар моей нагайки по спине дал ему понять, что все это мне известно и ровно ничего не значит. Пан Ян был связан по рукам и ногам, голову ему накрыли подушками, и я всыпал, ему должно быть, штук пятьдесят горячих.

Плохо пришлось барскому выхоленному телу, и как пан Ян меня ни молил, но я отсыпал ему и проценты за такую же порцию, полученную мною три года назад. Когда он немного пришел в себя, я попросил проводить меня к Генриете:

— Хочу повидаться с нею, как прежде, на твоих глазах, — сказал я пану, но вдруг со двора послышался выстрел, потом другой. Нужно было уходить не теряя времени. Связанного пана мы бросили, и я быстро прошел знакомой дорогой к двери на террасу, а оттуда в сад. Часовых своих я уже не нашел, на дворе стоял шум, гам. Я дал протяжный свисток и быстро скрылся в лесу, желая перебраться сейчас же в Пруссию, но не тут-то было. Выстрелы и свистки услыхали пограничные солдаты, и мы угодили им прямо в руки.

Однако мы все-таки сопротивлялись, но меня ранили и схватили. Только четверо из шайки благополучно скрылись. Оказалось что же? Камердинер, которого мы бросили связанного под кровать, как-то развязался, пролез на чердак, с чердака на крышу и давай оттуда звать на помощь и жечь там спички. Мой часовой пожелал его оттуда спустить как филина и дал выстрел, потом другой. Это услыхал управляющий, разбудил работников, и они помешали мне повидаться с Генриетой и с нею еще свести счеты…

КАК СУДИЛИ, К чему присудили — вам известно, и, как видите, я собственно ничего страшного не натворил, а так молодость сгубил, из-за любви на каторгу попал, — закончили Борзовсковский.

— Скажите, — спросил я, — что же вы сделали бы с Генриетой, если бы удалось вам тогда с нею свидеться?

— Я показал бы ей жалкую фигуру выпоротого мною отца, выпорол бы тут же ее мужа и тем доказал бы, что я не забыл нанесенного мне оскорбления, и, в лице ее мужа, отомстил ей за ее вероломство. Таким образом все близкие ей люди были бы выпороты.

— Да, но стоило ли из-за этого подвергаться такому тяжелому наказанию? — заметил я.

— Что будете делать! Я уже вам сказал, что молод был… Теперь бы я уже этого не сделал.

Я отпустил Борзсковского в свой вагон, никакого надзора за ним не усиливал, и в Варшаву прибыли мы без всяких покушений на побег кого-нибудь из арестантов. Из Варшавы Борзсковсий на другой же день был отправлен в Москву.