Аркадий Адамов: Инспектор Лосев

Я уже не ползу, я бегу, согнувшись, вдоль забора. И вдруг вижу, как навстречу мне бежит, тоже вдоль забора, какой-то человек. Это Давуд, у него какое-то страшное лицо, яростное, возбужденное, горестное…

А вот и Эдик. Мы почти одновременно подбегаем к нему с Давудом. Эдик, разметавшись, лежит на камнях. Пальто расстегнуто, пистолет выпал из руки. Глаза его закрыты, в лице ни кровинки, белое лицо и черные, запекшиеся губы, из которых рвется булькающий, хриплый стон.

Я рывком приподымаюсь над оградой и вдруг вижу, что возле лежащего Осипа стоит, подняв руки вверх и оглядываясь по сторонам, Ермаков, как дрессированный медведь, такой же оскаленный, перепуганный и огромный.

– Зови Ахмета, – быстро говорю я Давуду. – Несите Эдика в машину и отсылайте ее в город, немедленно! А сам возвращайся. На грузовой машине этих повезем. Быстро!

Давуд не успевает мне ответить, я одним махом перескакиваю через ограду и, держа в руке пистолет, приближаюсь к Ермакову. У него какой-то блуждающий, затравленный взгляд, его душит, прямо-таки сотрясает нервная икота. Жалкий, даже какой-то трагикомичный у него вид.

Я подхожу и, не отводя пистолета, громко кричу:

– Шпринц, выходите! Живо!

Меня самого бьет нервный озноб.

Мельком я бросаю взгляд на Осипа, он скрючился на желтой траве, спрятав лицо и подобрав под себя ноги. Жив, гад, жив…

– Не стреляйте! – кричит появляющийся из-за угла дома Шпринц и, увидев Ермакова, тоже поспешно вскидывает вверх руки. – Ради бога, не стреляйте!.. Господи боже мой, какой ужас! – продолжает причитать он, не в силах оторвать глаз от лежащего на земле Осипа. – Какой ужас! К черту, к черту!.. Пропал!.. Это уже совершенный факт! Возьмите все документы… сажайте… Я все скажу! Только не стреляйте!.. Не стреляйте!.. Я абсолютно все скажу… Я все знаю… Я вам пригожусь… Не стреляйте…

В этот момент Ермаков делает нетерпеливое движение, пытаясь опустить руки.

– Руки, – угрожающе говорю я.

И направляю на него пистолет. Меня вдруг охватывает жгучее, просто невыносимое желание выстрелить. И, видно, Ермаков уловил что-то в моем взгляде и вдруг стремительно, как подрубленный, рушится на колени, тяжко, натужно всхлипывая и преданно глядя мне в лицо, все еще боясь произнести хоть слово.

Зато Шпринц, захлебываясь, продолжает визгливо причитать, держа руки над головой и изнемогая от страха:

– Я все скажу… Я все знаю!.. Все, все!.. Меня нельзя убивать!.. – вдруг истерически кричит он.

Нервы его, очевидно, не выдерживают. Глаза расширяются, и он не в силах оторвать взгляда от неподвижно лежащего Осипа. Какой ужас, я его, кажется, застрелил. Но перед глазами у меня встает вдруг бледное, перекошенное от боли лицо Эдика, его запекшиеся губы.

И тут я вижу, как перепрыгивает через ограду Давуд. А за ним появляются Володька-Жук и еще какой-то человек.

Спустя несколько минут мы уже гуськом двигаемся вниз по крутой каменистой улочке, туда, где нас ждет машина. Впереди идет Ермаков, руки у него связаны за спиной. За ним иду я, пистолет я так и не спрятал. В кармане у меня пухлый сверток, который привез Осип. Там два паспорта, куча денег и записка от Гелия с двумя адресами в двух разных городах. Давуд ведет Шпринца, за ними несут Осипа.

Вот и все. Мы свое дело сделали – мы, уголовный розыск. Теперь предстоит до конца распутать паутину, которую соткал Гелий Ермаков, хитро соткал, втянув много разных людей. Расследованием его преступлений займутся наши коллеги из службы ОБХСС. Это сложное и особое дело, тут я не специалист. И не пытаюсь в нем разбираться. Вот и Эдик не был специалистом в нашем деле. Зачем только он с нами поехал…

Знак «Лучшему работнику уголовного розыска». 1926 год

Личный жетон сотрудника уголовного розыска Центрального административного управления НКВД РСФСР, созданного в 1923 году.

Служебный жетон сотрудника Московского уголовного розыска, утвержденный в 1926 году. Эти знаки были номерными, заменяли собой служебное удостоверение и после окончания службы сдавались в уголовные розыск, где их передавали новым сотрудникам. Знак носили скрытно, на оборотной стороне лацкана пиджака или пальто и демонстрировали только при задержании преступника или иной необходимости удостоверить свою принадлежность к МУРу.