Аркадий Адамов: Искатель. 1966. Выпуск №4

Каждый раз, когда он задевал этим пальцем за что-нибудь и ощущал боль, легкую, как укол, он вспоминал тот случай в вагоне, вспоминал то с усмешкой, то с раздражением, со злостью — в зависимости от настроения. Но вспоминал…

Это было почти год назад. Он появился в вагоне сибирского поезда, запорошенный снегом, окоченевший, небритый, с ввалившимися щеками и голодным лихорадочным блеском в глазах. Чужая шинель колом стояла на спине, было трудно шевельнуть стянутыми плечами. Чемоданчик он нес неуклюже и непривычно. Из-под серой ушанки вылезали недавно лишь отросшие, свалявшиеся волосы. Вид был дикий, подозрительный, и он это понимал.

Хорошо еще, что поезд проходил тот полустанок ночью. В вагоне уже все спали. Он разыскал свое место — это была верхняя полка, — закинул туда чемоданчик и тяжело залез сам. Проводница спросила: «Постель нужна?», он буркнул в ответ: «Не надо». И скрючился на голой полке, не снимая шинели, разомлев от тепла, от густого, плотного воздуха. И уснул как убитый.

Проснулся он от света, от голосов вокруг, от стука колес под полом вагона и долго не мог сообразить, где находится, и боялся открыть глаза. Его вдруг охватил страх, он давно уже не слышал так близко человеческих голосов, а тут их было много, они, казалось, окружили его, и бежать от них было некуда. «Хана», — вдруг мелькнула мысль, и он вздрогнул и, кажется, застонал, заскрипел зубами, потому что старушечий голос рядом вдруг сказал: «Ох, видать, снится ему чегой-то страшное. Слышь?»

А он продолжал лежать спиной ко всем, все так же скрючившись, уткнув лицо в грязный рукав шинели.

Потом пришли воспоминания. Сначала самые ближние, вчерашние.

Он вспомнил кромешную, глухую тьму ночного леса, скрип снега и хруст раздавленных сучьев под ногами, хоть он старался идти неслышно, вспомнил упругие ветви кустов на опушке, которые с тихим свистом наотмашь били его по лицу или упрямо, злобно лезли в глаза, как ни защищался он руками.

Потом в серой, предрассветной мгле он различил недалекую платформу — ровный слой снега на коротких черных столбиках, и черный силуэт домика дежурного с одиноким желтым оконцем и струйкой дыма над крышей. А когда глаза совсем привыкли, то он различил и фигуру человека на другом конце платформы. Человек сидел неподвижно и, казалось, дремал, подперев голову руками.

А он лежал в снегу за кустами и смотрел на человека сначала лишь настороженно и злобно, как зверь. Потом в голове тяжело, медленно зашевелились мысли, как проржавевшие чугунные шестерни.

Он давно уже жил только инстинктом. Как зверь, издали чуял жилье человека и всякий раз бежал от него в самую глухомань, в непролазную дебрь. Инстинкт толкал его разгребать снег и выискивать замерзшие ягоды, горькие, твердые шарики, траву трилистника, выковыривать корни, отдирать кору с молодых деревьев и пробовать все это. Он потерял счет дням. Сколько он скитался таким зверем — неделю, год, всю жизнь?..

И вот той ночью он вдруг наткнулся на маленький, затерянный в тайге полустанок, но не учуял его, не обошел. А потом разглядел на пустынной платформе одинокую фигуру спящего человека. И тогда вдруг зашевелились, тяжело заскрипели мысли. «Чего тот сидит? Небось ждет… поезда ждет…» Чугунные мысли двигались все быстрее. «Билет, значит, есть, деньги, барахло… И ничего не чует, спит… Эх, мне бы… Подыхаю ведь… А что, если…» Он поднес к лицу грязную, потрескавшуюся с крючками-кольцами руку, сжал кулак. «А чего ж…»

И он стал тихо подкрадываться к платформе…

Стучат колеса, качается вагон. Совсем рядом людские голоса, пугающе громкие. Он еще больше съеживается, прижимается к стенке, зарывается лицом в рукав шинели. Страшно… Но все-таки он едет, с каждым часом все дальше проклятая тайга, все ближе воля. Только бы дорваться до нее, разыскать кое-кого. И тогда концерт на всю Москву и такие гастроли!