Лидия Будогоская - Часовой

О письмах не беспокойся. В самое тяжелое для Ленинграда время они тебя находили: наверно, по воздуху к тебе летали.

А теперь мои письма будут приносить тебе каждый пятый день.

Ведь ты любила, когда я рассказывала тебе про себя. И теперь буду с тобой говорить совершенно так же, как прежде. Все расскажу в письмах. Ты почувствуешь, что я все время с тобой».

Меня удивил город. Но как в городе, так и у нас в госпитале - одинаково. Зимой сорок первого мы из сил выбивались… Но разгромили немцев под Москвой, - нам хлеба прибавили. Становилось теплее, светлее. И мы стали живее. Начали чистить свой госпиталь, устраивать его заново.

Налетали самолеты. Бомбежка притихнет - обстрел начинает греметь. А мы потолки белим, стены обклеиваем свежими обоями. Как будто снаряды и бомбы нам не навредят. Я думала, что мы одни такие сильные.

Получила увольнительную, выхожу… солнце, снег тает. В ясном небе разрывы зениток, а на земле шорох лопат. Какая идет работа! Очищается город. Все, кто остался в живых, вышли на улицу. Худые, лица синеватые, потому что им всю зиму светила коптилка. Работают лопатами, а у некоторых ломы. Я остановилась, даже сердце сжимается: тяжелый лом в руках дистрофика! Разве что-нибудь выйдет? И смотрю - выходит…

- Перекурка!

Это слово понеслось по рядам. Стук лома, шорох лопат стихает. Я это слово узнала, когда рыла окопы за городом. «Перекурка» - какое слово хорошее - отдых!

А в госпитале теперь стало даже лучше, чем было в начале войны. Когда мы все прибрали, начальник госпиталя достал кровати удобные, свежие матрацы, новое белье. Даже растения декоративные у нас появились и мягкая мебель.

В приемном покое от самого порога положили дорожку. И по всем коридорам раскатились пушистые дорожки. Абажурами закрыты лампочки дежурных сестер. Точно это не госпиталь, а дом. И радио в палаты провели. Теперь раненые могут сами последние известия слушать. А раньше всех спрашивали:

- Что сегодня передавали?

- Второй фронт еще не объявился?

Но как бы ни было хорошо внутри госпиталя, раненых бойцов тянет на воздух. Они выходят на задний двор; кто подпираясь костылем, кто придерживая здоровой рукой раздробленную руку. И садятся напротив моей будки у освещенной солнцем стены. Больше деваться некуда.

И единственное для них развлечение - следить за мной.

- И откуда взялся такой солдат? - говорят они.

- Скажи по совести, ты стрелять умеешь?

Я молчу.

- От нее и слова не добьешься! Ты хоть погляди на нас!

Наконец я говорю:

- Не отвлекайте часового разговорами. - И отворачиваюсь.

- Ишь ты! - смеются они. - Устав она знает. Но вот винтовку таскает, как швабру.

Я не обижаюсь на них. Но мне грустно, что им так нехорошо на заднем дворе. Все попадались раненые, мне не знакомые. Один раз вышла и я посидеть на солнышке. Смотрю, мимо меня ковыляет, опираясь на костыль, высокий в синем халате, а с ним низенький крепкий парнишка с забинтованной головой. Высокого я сразу не разглядела в лицо. Только заметила, что волосы у него на затылке поредели и скатались. Так бывает у больных, которым пришлось очень долго лежать. Но они остановились и повернули, чтобы идти обратно. Тут я увидела высокого в лицо. Оно меня поразило. Кожа ярко-розовая и до того натянута, что лицо кажется неподвижным, как маска. А глаза живые, знакомые.

Я не выдержала, окликнула его тихонько:

- Кеша!

Так мы звали танкиста. И он даже в бреду на это имя отзывался. Наверное, так называла его мать. И вот он на меня смотрит, смотрит. Ведь он привык меня видеть в белой косынке и в белом халате. И вдруг я в форме бойца…

- Вы помните огурцы? - сказала я.

Тогда он меня узнал.

- Коля, - говорит он товарищу, - ведь это сестра, которую я вспоминал. Моя палатная сестра.

Они ко мне подошли.

Огурцы он помнит и еще абрикосы помнит. Абрикосы консервированные, холодные. Это я уже ему достала в пищеблоке.

- От этого я и ожил, - говорит он.

- А я не знала, что вы такой высокий! - говорю я. - Когда вы лежали на койке, вы мне совсем небольшим казались.

- Да, - говорит он, - ростом я не обижен. Но на лицо теперь, наверное, я страшный.

- Нет, - сказала я.

В самом деле, ведь я видела его лицо, когда оно было покрыто корой, черной как уголь. Этот черный уголь дал трещинки во многих местах, и из этих извилистых трещинок сочилась кровь.

- Нет, - повторила я, - вы вовсе не страшный, и я очень рада, что вы ходить можете.

- Начинаю двигаться, - говорит он. - Коля даже уговорил меня выйти на двор. Но пот прошибает - такая слабость.