Жорж Сименон - Письмо следователю

Минутку! Я упомянул о принадлежности к некоему сообществу. Я в силу обстоятельств тоже принадлежал к одному и единственному — к корпорации врачей. Так вот, поскольку все знакомые нам медики были нашими приятелями, то есть приятелями скорее Арманды, чем моими, я никогда не испытывал чувства единения с ними, которое могло бы хоть отчасти поддержать меня.

Не спорю, Арманда считала, что поступает правильно. Зная ее так, как сейчас, я думаю, что для нее была бы трагедией мысль, что она не всегда и не во всем совершенство.

Она как и судьи, как все, кто присутствовал на процессе, была убеждена, что я трус, что именно из трусости я устроил то Рождество, о котором ей до сих пор больно вспомнить, и опять-таки из трусости прибег к уловкам, — повторим это слово! — чтобы ввести Мартину к себе в дом.

Слышите — к себе! Я ухватился за эти слова, потому что могу наконец возразить: я ведь тоже был у себя.

К уловкам я действительно прибег — и это мне очень дорого обошлось.

Мартине тоже досталось.

Ее постарались изобразить авантюристкой — это очень удобно. Правда, вслух назвать ее так не решились, иначе я не посмотрел бы на конвоиров и перемахнул бы через барьер; тем не менее всем казалось очевидным, что она вкралась в наш дом из корысти.

Конечно, она девушка из хорошей семьи — эти господа никогда не упускают случая мимоходом приподнять шляпу: принадлежность к одному и тому же кругу обязывает к известной учтивости, — да, из хорошей семьи, но сбилась с пути, успев за четыре года переменить множество мест и переспать со многими мужчинами.

Я не говорю, что у нее были любовники. До меня их не было. Я сказал «переспать со многими мужчинами», как сам спал с разными женщинами.

Но речь сейчас не об этом, да и касается это одного меня.

Мартина с ее анемичным лицом является невесть откуда, приезжает в наш добропорядочный город в своем дурацком, не по сезону легком костюме и с двумя чемоданами, потом без зазрения совести вторгается в хорошо натопленный, ярко освещенный буржуазный дом, садится за изящно накрытый стол, в два-три дня становится ассистенткой врача, чуть ли не подругой его жены, и та, не считаясь с хлопотами, покупает ей подарок к Рождеству.

Как страшно, что мы отказываемся сделать маленькое усилие, чтобы понять друг друга!

Но, господин следователь, войти к нам вот так, с черного хода, с помощью целого клубка лжи и ухищрений, которые я навязал Мартине, означало для нее не только претерпеть глубочайшее унижение, но и отказаться от всего, что она была еще вправе считать своим «я».

Допустим, Мартина поступила бы к Раулю Боке, стала бы, вполне вероятно, его любовницей, и весь город знал бы об этом — от скромности директор «Галереи» не умрет. В самый короткий срок она вошла бы в компанию завсегдатаев «Покер-бара». Завела бы приятелей, подружек, живущих, как она, пьющих и курящих, как она, и это позволило бы ей считать свое существование нормальным.

«Покер-бар»? Мне и самому до знакомства с Мартиной случалось с тоской поглядывать на его кремовые огни, испытывая острое желание стать одним из завсегдатаев заведения. Обрести, понимаете ли, отдушину, куда можно забиться. Забиться, оставаясь самим собой среди людей, которые не мешают тебе верить, что ты тоже личность.

У меня в доме Мартина была ничем. Три недели она дрожала от ужаса при мысли, что прочтет в глазах Арманды подозрение, и эта навязчивая идея довела ее до того, что мне пришлось лечить ей нервы.

Даже в чисто профессиональном плане она лишилась удовлетворения от своего труда, которое дано последнему чернорабочему. До знакомства со мной она была превосходной секретаршей. А вот в медицине ничего не понимала. Обучать ее у меня не было времени. Не для этого я стремился держать ее около себя.

Целыми днями я видел, как она корпит в углу моего кабинета над папками со старыми историями болезни: ей ведено было делать вид, что она разбирает их.

Теперь, когда Мартина служила у нас, Арманда обычно обращалась к ней лишь с просьбой позвонить портнихе или кому-нибудь из лавочников, наших поставщиков.

Да, мы таились от всех. И нам часто случалось лгать.

Из сострадания, господин следователь! Потому что в то время я был еще наивен, потому что в сорок лет ничего не знал о любви и воображал, будто могу быть наконец счастлив, ничего не отняв при этом у других.

Мне казалось, надо лишь проявить капельку доброй воли — и все легко уладится! Мы с Мартиной ее проявляли, мы согласны были таиться и лгать. Значит, будет только справедливо, если остальные тоже сделают над собой усилие!