Жорж Сименон - Письмо следователю

— Спать будем порознь, ладно?

Я обещал. Твердо обещал. В номере была крошечная ванная, и Мартина первой устремилась туда, бросив на ходу:

— Вы ложитесь.

Я слышал, как она расхаживает взад и вперед, открывает и закрывает краны, и во мне внезапно родилось ощущение близости. Да, близости, которой — поверьте, господин следователь — у меня никогда не было с Армандой.

Не помню, отрезвел ли я. Вряд ли. Я разделся и нырнул под простыню. Мартина все не возвращалась, и я, полагая, что ей опять нехорошо, громко спросил:

— Как дела?

— Ничего, — ответила она. — Вы легли?

— Да.

— Иду.

Чтобы не смущать ее, я выключил в комнате электричество. Когда дверь ванной распахнулась, свет падал на Мартину только сзади.

Она показалась мне еще более худой и маленькой.

Совершенно обнаженная, она прикрывалась полотенцем, но — должен это признать — не из показной стыдливости, а как-то удивительно естественно.

Она повернулась, ища выключатель, и я увидел ее голую спину, выступающий позвоночник и узкую талию; бедра, напротив, оказались шире, чем я предполагал.

Такой она навсегда осталась у меня в памяти. Мне подумалось что-то вроде: «Бедная девочка…»

Я услышал, как она в темноте ощупью добралась до кровати, легла и ласково прошептала:

— Спокойной ночи.

Потом добавила:

— Правда, спать нам недолго. Который час?

— Не знаю… Погодите, сейчас зажгу свет.

Я выпростал из-под одеяла руку: мои часы лежали на ночном столике.

— Половина четвертого.

Я видел ее волосы, разметавшиеся по яркой белизне подушки. Видел контуры ее свернувшегося калачиком тела. Заметил даже сквозь одеяло, что, как многие девочки, она засыпала, засунув руки между ляжками, поближе к сокровенному теплу своего лона. И повторил:

— Спокойной ночи.

— Спокойной ночи.

Я погасил свет, но мы так и не заснули. Несколько раз за четверть часа она со вздохом переворачивалась с боку на бок.

Клянусь, господин следователь, ни о чем таком я не думал. Был даже момент, когда я задремал и вот-вот готов был погрузиться в сон.

Вдруг меня словно подбросило, я вскочил и шагнул к соседней постели. Зарылся лицом, губами в темную шевелюру и пробормотал:

— Мартина…

Допускаю, что первой ее мыслью было оттолкнуть меня. Мы не видели друг друга. Мы оба ослепли.

Я отшвырнул одеяло. Как в бреду, не рассуждая, не думая, не сознавая, что со мной, я внезапно овладел ею.

И в ту же секунду на меня как бы снизошло озарение: мне почудилось, что я впервые в жизни обладаю женщиной.

Я уже писал, что любил ее неистово. Любил разом все ее тело, воспринимая малейшую его дрожь. Наши губы слились в одно, и я с какой-то яростью силился вобрать в себя эту плоть, к которой несколькими минутами раньше был почти равнодушен.

Она опять вся трепетала, как тогда, в красном кабаре, только еще сильней. И я разделял с нею даже ее таинственную тревогу, которую тщетно пытался понять.

Очутись мы с вами с глазу на глаз, господин следователь, я рассказал бы вам, только вам, все в подробностях, и не счел бы это неприличным. В письме же такая откровенность выглядела бы смакованием эротических моментов.

Ничего подобного у меня в мыслях нет! У вас никогда не было ощущения, что вы вот-вот выйдете за рамки доступного человеку?

В ту ночь я это испытал. Казалось, стоит мне захотеть, и я, пробив некие преграды, вырвусь в неведомые просторы.

А нараставшая в ней тревога… Как врач, я мог объяснить это только желанием, подобным моему…

Я человек степенный и, как принято говорить, порядочный. У меня жена и дети. Прежде, когда мне случалось искать любви или наслаждения на стороне, я рисковал лишь тем, что осложню свою семейную жизнь. Вы понимаете меня, не правда ли?

А с этой женщиной, с которой был знаком всего несколько часов, я, сам того не сознавая, вел себя как неистовый любовник, как дикое животное.

Рука моя неожиданно — повторяю, я ничего не соображал — нащупала выключатель ночника. Я увидел Мартину в желтых лучах лампы и не знаю даже, заметила ли она, что теперь ее озаряет свет.

Во всем ее естестве — в остановившемся взгляде, раскрытом рте, заострившемся носе — читались нестерпимый страх и в то же время — постарайтесь понять меня, господин следователь! — отчаянная решимость ускользнуть, в свой черед прорвать оболочку, пробить потолок, одним словом, обрести свободу.

Я видел — страх ее дошел до такого пароксизма, что я, добросовестный врач, содрогнулся, а потом с облегчением перевел дух, когда, в последний раз взвинтив себя до предела, она рухнула навзничь, опустошенная, сломленная, и сердце у нее застучало так исступленно, что я мог сосчитать его удары, даже не припадая ухом к ее маленькой груди.