Жорж Сименон - Рука

— Еще один, пожалуйста…

И здесь на меня, разумеется, тоже все уставились. Если бы вошел лейтенант Олсен, мое поведение должно бы было подтвердить его домыслы.

Он-то ведь первым начал подозревать. Я даже удивлен, что он не продолжает вести расследование. Вряд ли он поверил, что смерть Рэя всего лишь несчастный случай.

Небось и до него докатились слухи о том, что я — любовник Моны и нас встречают в Нью-Йорке, когда мы разгуливаем там под ручку.

Я не выпил третьего стакана, хотя мне очень этого хотелось. Перешел обратно улицу и вернулся к себе в контору.

— Вы поедете в Нью-Йорк на этой неделе?

— А почему вы спрашиваете меня?

— Если поедете, у меня будет к вам просьба… Где вы остановитесь?

— На Пятьдесят шестой улице.

— Речь идет о регистрации одного документа в бельгийском консульстве.

Оно находится в Рокфеллеровском центре.

— Возможно, я поеду в четверг.

— Здорово вы тарарахнули беднягу Уоррена… волей-неволей слышал.

— Вы тоже находите меня странным, Хиггине?

— Странным — нет, но вы переменились. Настолько, что я уже не раз думал, не покинете ли вы меня и не придется ли мне искать нового компаньона… Для меня это равносильно катастрофе. Сами посудите, сумею ли я, в моем возрасте, ввести в дело какого-нибудь молокососа?.. Миллеры не предлагали вам работать с ними?

— Нет.

— Признаюсь, это меня удивляет. На их месте…

Я сказал неправду. Впрочем, они не сделали мне конкретных предложений. Однако расспрашивали о моих планах, о жизни в Брентвуде, и я отлично понял, к чему они клонят.

Они, как и все, ошибались в оценке моих отношений с Моной. Они вообразили великую любовь, во имя которой я вот-вот переселюсь в Нью-Йорк, чтобы не расставаться с Моной, жениться на ней.

Тогда-то я действительно впрягся бы в упряжку Рэя!

— Во всяком случае, я рад, что вы остаетесь!

Из своего кабинета, окна которого выходят на улицу, Хиггине видел, как я ходил в бар, находящийся напротив, а он ведь знал, что это не входило в мое обыкновение.

Каковы истинные мысли этого старого пройдохи, который больше смахивает на торговца скотом, чем на адвоката и нотариуса?

Тем хуже! Пусть они все во главе с Изабель думают что хотят, мне на них наплевать.

Когда я вернулся домой, Изабель встретила меня сладенькой улыбкой, словно я какой-нибудь несчастненький или больной.

Я начал плохо переносить эту игру, но приходится к ней приспосабливаться. Я должен раз и навсегда решиться не обращать никакого внимания на ее взгляды.

Она нарочно играет ими. Это ее секретное оружие. Она знает, что я стремлюсь понять ее взгляды, и это выводит меня из себя, сбивает с толку.

У нее целая палитра взглядов, и она ими пользуется как усовершенствованными орудиями. На слова я смог бы найти ответ, но как ответишь на взгляды?

Если бы я спросил ее:

— Почему ты так смотришь на меня?

Она ответила бы мне вопросом:

— Как это я смотрю на тебя?

Во всяком случае, ее взгляды варьируются. В зависимости от дней и часов дня. Иногда у нее пустые глаза, и это, возможно, самое обескураживающее. Она присутствует. Мы едим. Я что-то говорю, лишь бы нарушить тягостное молчание.

А Изабель смотрит отсутствующим взглядом. Изабель смотрит на мои шевелящиеся губы так, как смотрят на рыбу, плавающую в аквариуме, когда она открывает и закрывает рот.

А то, наоборот, зрачки ее сужаются, и она вперяет в меня взгляд, полный отчаянья и неразрешимых вопросов.

Каких вопросов? Разве может быть что-то невыясненное после семнадцати лет семейной жизни?

Но ее привычки, позы, манера склонять голову влево и улыбаться неопределенной полуулыбкой — ничто не изменилось, все незыблемо окаменело. Она — статуя.

Но, к несчастью, эта статуя — моя жена, и у нее есть глаза.

Самое странное происходило по утрам и вечерам, когда я склонялся над ней, чтобы прикоснуться губами к ее щеке или лбу. Она застывала, ни один ее мускул не двигался.

— Добрый день, Изабель…

— Добрый день, Доналд…

С таким же успехом я мог бы опустить монетку в щель церковной кружки для пожертвований.

Я старался не раздеваться на ее глазах. Это смущало меня, так же как и зрелище ее постепенного обнажения.

Но она продолжала. Упорно и нарочно. Но не по отсутствию стыдливости.

Она всегда была очень целомудренна. Она совершала это, как бы утверждая свое законное право.

В мире существовало только двое мужчин, перед которыми она могла позволить себе обнажиться: ее муж и ее врач.