Жорж Сименон - Кот

Нет, о деньгах он не думал. О деньгах как таковых. Но все-таки они рисовались ему как некий фон, на котором тянулся этот ряд принадлежащих Маргарите домов, и человечек с рыбой представал ему как некий символ.

Буэн проник — случайно, в сущности, — в тот мир, который всегда наблюдал только издали; он даже в мыслях не держал, что будет туда когда-нибудь допущен. А был ли он в самом деле допущен? Он ликвидировал протечку. Маргарита угостила его рюмкой ликера, словно рабочего, который выполнил поручение по хозяйству.

— Почему бы вам не заглянуть ко мне завтра на чашечку кофе?

На кухне. Лишь через две недели она пригласила его в гостиную.

Фотографии произвели на него впечатление, особенно та, где она в ландо, запряженном парой лошадей, и другая, где она в огромной шляпе идет по берегу у самой воды.

Он на мгновение вновь перенесся в детство: тогда он тоже видел, как элегантная женщина подбирает подол, садясь в фиакр, или любовался амазонками в Булонском лесу, где побывал всего несколько раз, потому что далеко жил.

— Ваш отец держал лошадей?

— Мог бы. Но предпочитал нанимать экипаж на день. Я брала уроки верховой езды в манеже.

Лошади больше всего остального приводили его в мечтательное состояние.

— Только в манеже?

— Мы ездили с учителем на прогулки в Булонский лес.

Сначала она любила рассказывать о себе, перескакивала из одной эпохи в другую:

— Дважды в неделю по вечерам муж возил меня в Оперу, там у меня было постоянное кресло.

У нее сохранилось расшитое жемчугом шелковое вечернее платье, которое она надевала в театр, и высокие, выше локтя, перчатки из тонкой белой замши.

— Завтра не заглядывайте… День уплаты за квартиру: жильцы будут приходить один за другим.

И нести деньги. Сколько могли давать ей семь домов, остававшихся ее собственностью? Буэн понятия об этом не имел, но ему казалось чрезвычайно престижным занятием принимать в жарко натопленной гостиной людей, являвшихся с данью. Пожелай Маргарита, и ей не пришлось бы заниматься работой по дому. Она сама ему сказала:

— Мне было бы скучно сидеть сложа руки, а если я заскучаю, то недолго и заболеть, стать такой же, как все женщины моего возраста с их мнительностью.

Он протестующе поднял руку.

— Полно, я знаю, что говорю! Я не забываю, когда родилась. Но я дала себе слово никогда не жаловаться. Стоит начать себя жалеть — сразу превратишься в старуху.

С Анжелой ему тоже приходилось прогуливаться по воскресеньям вдоль Марны, в сторону Ланьи. Они для смеху толкали друг друга, а когда вокруг никого не было, охотно падали обнявшись в высокую траву. Он помнил, как пахло от Анжелы, помнил ее смех: занимаясь любовью, она часто смеялась.

— А тебе разве не смешно? Не знаю, кто изобрел этот фокус, но ему памятник надо поставить.

Во время долгих поцелуев вкус во рту был воскресный, луговой.

А Маргарита на фотографиях выглядела мечтательной, недоступной и такой хрупкой, что ему хотелось ее защитить. В сущности, он ведь женился на фотографиях, на кабинетном рояле, поблескивавшем в полумраке, на мебели в стиле Луи Филиппа или ампир, на фонтане в сквере и высокой трубе на улице Гласьер. Он должен был сказать “нет”. А он оказался настолько простодушен, настолько неотесан, что ничего не понял и сделал ее несчастной.

— Не сходить ли нам в кино? Он пытался вытащить ее из дому.

— А какой фильм?

— Ковбойский.

— Не выношу драк и стрельбы!

Иногда Буэн водил ее в ресторан. Она недоверчиво озиралась, вытирала свой столовый прибор, обнюхивала еду, прежде чем отведать:

— Приготовлено на маргарине! Или:

— Не худо бы официанту вымыть руки, прежде чем подавать.

Она жила в своем невидимом мире, который расцвечивала по своему вкусу. А тут ей приходится терпеть рядом мужчину из плоти и крови, шумного, с грузной походкой, с ужасными сигарами и запахом животного. В довершение всего он привел в крепость, которую она так старательно защищала, зверя, и этот зверь скользит вдоль мебели, точь-в-точь хищник, трущийся о прутья клетки, и смотрит на нее пристальным взглядом, не подпуская к себе и не принимая ласки ни от кого, кроме хозяина — своего божества.

Для Жозефа Эмиль Буэн был божеством, и ее это уязвляло.

Буэн ничем ей не пожертвовал, не сделал никакой попытки врасти в ее мир.

Так они и жили по своим углам, и каждого раздражали интонации и жесты другого.

Пожалуй, в конце концов он начал испытывать от этого тайное удовольствие. Дети играют иногда в свою детскую войну. А они вели взрослую войну, еще более увлекательную. Каждый думал о том, что другой умрет, каждый, более или менее признаваясь себе в этом, желал этой смерти, желал пережить другого.