Жорж Сименон - Окно в доме Руэ

Словом, г-н Руэ пришел в восторг от ее сговорчивости. Но ему предстояло высказать еще одно требование. Он колебался, перекладывал шляпу с места на место, грыз кончик незажженной сигары.

— Вы знаете, что Сесиль, так сказать, вошла в нашу семью, что она служит у нас уже пятнадцать лет…

Мужчины многого не замечают, они редко бывают способны распознать в женщине ненависть, потому что сами чувствуют совсем по-другому. Какое-нибудь легкое подрагивание плеч, чуть заметный рывок, мимолетная гримаса, а потом сразу благосклонная улыбка…

Ну что ж, решено… Пускай Сесиль возвращается! Опять начнет шпионить, десять раз на дню бегать к свекрови за распоряжениями, пересказывать все, что творится этажом ниже…

Что дальше? Ах, это все?

Да ладно, будет вам! Не оправдывайтесь! Это вполне естественно! Ничего страшного, легкое недоразумение… Из-за этих гроз все становятся такими нервными…

Она провожает свекра до дверей. Он жмет ей руку, в восторге от того, что свидание прошло так благополучно, и устремляется на лестницу, по которой взлетает наверх, чтобы поскорей доложить жене, что одержал победу по всем пунктам и проявил истинную твердость и неколебимость!

И вот уже спускается Сесиль как ни в чем не бывало, безупречная в своем черном платье, в белом переднике — пронзительный голос, пронзительный взгляд:

— Что вам угодно на завтрак, мадам?

На завтрак? Но она уже поела! Спасибо. Ничего не надо. Только позвонить по телефону, потому что сегодня, после всей этой суеты, ей особенно невмоготу одиночество-это как сквозняк в день генеральной уборки.

Она звонит кому-то близкому, любимому — это заметно по лицу, по улыбке.

Она питает к собеседнику доверие: временами в ее улыбке читается угроза, об ращенная к третьему лицу.

— Договорились, приезжай!

В ожидании она растягивается на диване, устремляет глаза к потолку, во рту длинный мундштук.

А жильцы до сих пор не вернулись.

Письмо Доминики на столе, рядом со сверточком, в котором лежит растаявший, липкий рокфор.

Послать письмо? Или не посылать?

Никакая она не торговка улитками. Ее отец, дед Антуанетты, в самом деле держал в Дьеппе оптовую торговлю дарами моря, но она сама вышла замуж за служащего метро и никогда в жизни не стояла за рыбным прилавком, тем более на Рынке.

Она высокая, дюжая, голос у нее, наверно, ниже, чем обычно бывают женские голоса. Она позаботилась о том, чтобы подчеркнуть траур с помощью белой ленты на шляпке. Даже манера смотреть на счетчик, прежде чем расплатиться с таксистом, изобличает в ней особу, которая умеет управляться в жизни без мужчин.

Она приехала не одна. Ее сопровождает молодая женщина, с виду лет двадцати двух, не старше; она не в трауре и не была на похоронах; нет необходимости долго вглядываться, чтобы признать в ней младшую сестру Антуанетты.

На ней шикарный костюм, шляпка от дорогой модистки. Она хороша собой. Это сразу бросается в глаза. Гораздо красивее Антуанетты, но есть в ней нечто загадочное, смущающее Доминику — словом, нечто такое, чего Доминика не понимает. Трудно сказать, девушка это или молодая женщина. Глаза у нее большие, темно-синие, взгляд совершенно бесстрастный, манера держаться более сдержанная, чем у сестры. Верхняя губа вздернута, и, пожалуй, именно это придает всему ее облику юный и простодушный вид.

Ради них Антуанетта может не наряжаться; женщины целуются: Антуанетта предупреждает взглядом: «Старуха наверху!»

Она опускается в глубокое кресло, указывает сестре место на диване, но та скромно садится на стул и держится как благонравная девица в гостях.

Пожалуй, костюмчик на ней, как и все прочее, чересчур опрятный, чересчур корректный; напрашивается мысль, что она все-таки не девушка.

— Рассказывай…

Наверное, именно это произносит мать, рассматривая стены и мебель, а дочь пожимает плечами, и при матери это выходит у нее вульгарнее, чем в одиночестве. Она начинает говорить, и чувствуется, что голос ее тоже звучит вульгарнее обычного, она растягивает слова, выбирает не самые приличные выражения, особенно когда намекает на старуху в башне и машинально поднимает глаза к потолку.

Пока Антуанетта не овдовела, Доминика никогда не видела в доме ее сестру, да и мать появлялась считанные разы. Теперь она понимает почему. Догадаться нетрудно.

С тех пор как они переступили порог, квартира переменилась, в ней повеяло небрежностью, беспорядком; мать бросила шляпку на постель, и сама того и гляди, сморенная жарой, растянется на кровати, зато сестра по-прежнему строит из себя благовоспитанную барышню.