Жорж Сименон - Тюрьма

— Я не знала, приедете ли вы. Патрик в огороде.

— Я так и подумал, увидев над оградой шляпу Фердинанда. Патрик ничего не знает?

— Нет, я всех предупредила. Впрочем, кроме почтальона и поставщиков, к нам почти никто не заходит.

Он смотрел на окна с частыми квадратными переплетами, на белые стены. Сколько души было вложено в этот дом, сколько хлопот! Почти воплощенная мечта детства. Как хорошо родиться в таком доме, а еще лучше приезжать на каникулы к бабушке.

В просторной кухне пол выложен красными плитками. Паркет в комнатах натерт до блеска. Сверкают белизной — под известку — стены отделанной в крестьянском стиле гостиной, оконные занавеси в цветочках.

— У вас усталый вид.

— Нет, сегодня я уже немного пришел в себя.

— Представляю, как вам было трудно.

— Да, нелегко.

— И никого рядом?

Он утвердительно кивнул.

— А как ваш свояк?

— Держался довольно стойко, гораздо лучше, чем я ожидал.

Ален направился к огороду, окруженному шпалерами винограда. Повсюду виднелись огромные, налитые янтарной желтизной груши. Ветви яблонь гнулись под тяжестью плодов. За яблоками Фердинанд ухаживал особенно заботливо. Едва они начинали созревать, он на каждое яблочко надевал мешочек, чтобы уберечь плод от гусениц.

Ровные дорожки. Прямые, как по нитке протянутые, тщательно прополотые грядки.

Садовник и Патрик рвали бобы. Заметив отца, мальчик бросился к нему. Ален подхватил его на руки, и Патрик крепко обнял его за шею.

— Как рано приехал! А где мама? Он искал глазами мать.

— Мама задержалась в Париже.

— Она приедет завтра?

— Вряд ли. У нее много работы.

Патрик не слишком огорчился. Фердинанд снял замызганную шляпу, обнажив бледную лысину, которая заблестела на солнце, словно полированная кость. Это было неожиданно при его обветренном, загорелом до темноты лице. Неожиданно и немного жутко.

— С благополучным прибытием, господин Ален.

— А мама не приехала, Фердинанд, у нее много работы. Ты не забыл, что обещал мне сделать лук?

Огород был как картинка из книжки. Дом тоже словно сошел с красочных страниц видового альбома.

— Патрик! Идем, пора завтракать.

— Колокол еще не звонил.

У них был даже колокол, рядом с кухней, и Лулу, жена Фердинанда, звонила в него перед каждой трапезой.

— Здравствуйте, Лулу!

От нее пахло кроликами, луком, душистыми травами.

— Добрый день, господин Ален! Она только пристально посмотрела на него, не осмеливаясь ни о чем спрашивать при ребенке.

— Мама не приедет, — объявил Патрик.

На кого он похож? Глаза как у матери, темные, то живые, то задумчивые. Переменчивые. Нижняя часть лица — его, Алена.

У Лулу был большой, выступающий под клетчатым фартуком живот, толстые ноги; на макушке жидкий узелок туго скрученных седых волос.

— Завтрак поспеет через несколько минут. Будете есть филе селедки? Патрик просил, я и приготовила.

Ален, должно быть, не расслышал. Он прошел мимо столовой в гостиную. Здесь в одном из углов в старинном шкафу треугольной формы стояли бутылки и бокалы. Ален налил себе виски, и Патрик с любопытством смотрел, как он пьет.

— Вкусно?

— Нет.

— Вкуснее лимонада?

— Нет.

— Так зачем же ты пьешь?

— Все взрослые пьют. У взрослых не всегда поймешь, почему они поступают так, а не иначе.

Тревожный взгляд, брошенный на него мадемуазель Жак, предупредил Алена, что следует выбирать выражения.

— А гости завтра приедут?

— Нет, сынок, не приедут.

— Никто-никто?

— Никто.

— Тогда мы весь день будем играть с тобой вдвоем!

— Меня тоже не будет.

— Ты уезжаешь? Когда?

— Скоро.

— Зачем?

А в самом деле, зачем? Но как объяснить пятилетнему человеку, что два-три часа в атмосфере этого дома невыносимы для его отца? Слишком о многом напоминает ему здешняя обстановка.

Гувернантка тоже была удивлена. Спускавшаяся по лестнице горничная спросила:

— Внести чемодан, месье?

— Я ничего не взял с собой, Ольга.

Зазвонил колокол. Об оконное стекло, звеня, билась оса. Он и забыл, что на свете есть осы.

Обедать сели втроем: Ален, Патрик и мадемуазель Жак. Овальный стол был украшен синей фаянсовой вазой с большим букетом цветов.

— Ты не взял филе, папа.

— Сейчас я возьму, я задумался.

— Что с тобой? Устал?

— Да, было много работы.

Он не солгал, работы было много. Грязной работы. Той, какую обычно человек проделывает лишь раз в жизни — нисхождения в глубины своего «я». Он соскреб с себя оболочку, соскреб все, до самого нутра, до сердцевины, так что выступила кровь. Теперь это уже позади. Раны не кровоточат. Но можно ли от него требовать, чтобы он стал прежним?