Жорж Сименон - Тюрьма

Несколько минут спустя он остановил машину на улице Мариньяно и нырнул в подъезд здания, где помещалась редакция его журнала. Когда-то она занимала один только верхний этаж, но мало-помалу отделы ее разветвились по всему дому. На первом этаже размещались приемные, бухгалтерия, кассы. Он вошел в лифт, поднялся на четвертый этаж и зашагал по коридорам. Из открытых дверей вырывались пулеметные очереди пишущих машинок.

Первоначально дом предназначался под квартиры. Но впоследствии, при переделке жилых комнат в служебные помещения, одни перегородки сняли, другие поставили заново. Образовался целый лабиринт коридоров, переходов со ступеньками, тупичков.

Проходя мимо открытых дверей, Ален приветливо помахивал рукой, здороваясь с людьми, работавшими в отделах. Наконец он дошел до своего кабинета, где сегодня его заменял Малецкий.

Он и с ним поздоровался, приветственно помахав рукой, и тут же снял телефонную трубку.

— Соедините-ка меня с гаражом, крольчишка… Да, да, на улице Кар дине… Линия занята?.. Ну, соедините меня, как только освободится.

На столе, как всегда, ждала горка писем. Он вскрыл один конверт, другой, третий, но смысл написанного не доходил до него.

— Алло!.. Да, да… Алло! Гараж на улице Кардине?.. Это Бенуа?.. Говорит Пуато… Да. Спасибо, старина. На Университетской осталась машина моей жены… Нет, чуть подальше, за министерством… Ключ?.. Не знаю. Скажите механику, чтобы захватил с собой необходимые инструменты… Да, пусть отведет ее к вам в гараж. Оставьте ее у себя… Да, да… Помыть? Если хотите.

Малецкий смотрел на него с любопытством. Отныне он постоянно будет ловить на себе чьи-то любопытные взгляды-что бы он ни сказал и ни сделал. Как на это реагировать? Как вообще вести себя человеку, попавшему в его положение?

На первой странице газеты, лежавшей на его рабочем столе, он увидел свою фотографию: он стоит со стаканом виски в руке, волосы в беспорядке.

Со стаканом? Это уже похоже на подножку. Не слишком-то они с ним по-джентльменски.

Он заставил себя проболтаться в редакции довольно долго, пожимал чьи-то руки, бросал обычное свое: «Привет, старикан».

Внешне он держался гораздо лучше их: они терялись, не зная, как с ним говорить, как на него смотреть. Он поднялся на самый верх, в бывшие мансарды, переоборудованные в большой макетный зал. Один из фотографов, Жюльен Бур, и метранпаж Аньяр колдовали над клише.

— Привет, ребята.

Он взял стопку фотографий и раскинул их перед собой на столе. В большинстве это были обнаженные женщины, но снятые в той особой манере, которую изобрел журнал «Ты». Голые и полуголые красавицы смотрелись целомудренными скромницами.

В них должен видеть свое отражение каждый человек, внушал когда-то Ален своим первым сотрудникам.

Так же как каждый человек должен узнавать себя в рассказах, заметках, статьях, помещаемых журналом. Это были истории, выхваченные из повседневной жизни. Будничные драмы, знакомые тысячам людей. С первой рекламной афиши журнала, расклеенной несколько лет назад на стенах парижских домов, в прохожих утыкался энергичный указательный палец. «Ты!» — взывал он повелительно.

Перед этим метровым «Ты!» не в силах был устоять ни один человек.

— О чем я вам толкую, кролики? Вот о чем. Мы издаем журнал не для всех, а для каждого, для каждого в отдельности. Каждый должен чувствовать, что мы обращаемся лично к нему и ни к кому другому. Понимаете?

Ты… У тебя дома… Вместе с тобой… В тебе самом…

Он снова спустился к себе. Не успел он открыть дверь кабинета, как Малецкий протянул ему телефонную трубку.

— Рабю… — шепнул главный редактор.

— Алло!.. Есть новости? Дала она какие-нибудь показания?

— Нет. Отсюда мне говорить неудобно. Приезжайте в половине первого во Дворец правосудия, я буду ждать вас в буфете, позавтракаем вместе. Следователь поручил мне передать вам, что он вызовет вас в два часа дня на очную ставку.

— Очную ставку с женой?

— Разумеется, — ответил Рабю, и в трубке послышались гудки.

Адвокат говорил с ним сухо, словно был чем-то недоволен.

— Не знаю, смогу ли вернуться во второй половине дня. В общем, выпуском следующего номера заниматься не буду.

Он медленно спускался по лестнице. А сколько лет его спрашивали:

— Куда это ты бежишь?

Он всегда торопился, всегда куда-то мчался, вся жизнь была один стремительный бег.

Сегодня он с удивлением отметил, что уже не бежит, а — как все люди — идет и даже не торопливее их. Все его движения замедлились, сигарету и ту он раскуривал не торопясь. Он кинул взгляд в сторону бара, напротив здания редакции, поколебался и перешел улицу, не обращая внимания на дождь.