Джон Карр: Игра в кошки-мышки

— Шах!

Испустив тяжелый вздох, доктор Фелл надул щеки и, склонившись над доской, стал разглядывать расположение фигур сквозь пенсне на широкой черной ленте. Когда он перевел дыхание, заколебались все сто двадцать килограммов его тела. Доктор Фелл с подозрением посмотрел на соперника. Его ответный ход был столь же дерзким, как и выражение выпяченной нижней губы.

— Ха! — проворчал он. — Вот так! Но вернемся к заданному вопросу. Когда заключенный за решеткой приходит к выводу, что опасность ему уже не угрожает, вы возвращаете его к этой мысли. Когда он ждет беды, вы даете ему понять, что ее уже нет. Вы помните дело Доббса, того мошенника с Лиден-холл-стрит?

— Шах, — сказал судья Айртон, убирая с доски королеву противника.

— Да? А что вы скажете вот на это?..

— Шах.

— О боги Олимпа! Похоже, что это…

— Да, — сказал соперник. — Мат.

Он деловито собрал фигуры и расставил их для начала очередной партии. Но приглашения к игре доктор Фелл так и не услышал.

— Шахматист вы плохой, — сказал судья. — Не можете сконцентрироваться на игре. В таком случае… Что вы хотели выяснить?

Хотя в суде он был воплощением отрешенности и сидел сосредоточенный, как йог, здесь, в доме, в нем проглядывали человеческие черточки, но он все также избегал откровенности. Впрочем, хозяином он являлся приятным и доброжелательным. Сейчас на нем был спортивный костюм из твида, дополненный большими шлепанцами — они совершенно не вязались с его обликом; и он сидел в большом кресле так, чтобы его короткие ножки касались пола.

— Могу ли я в таком случае говорить совершенно откровенно? — осведомился доктор Фелл.

— Да.

— Видите ли, — объяснил доктор Фелл, вынимая цветной носовой платок и вытирая лоб с такой серьезностью, что даже судья улыбнулся, — говорить с вами откровенно стоит немалых трудов. Вы же знаете, какой у вас въедливый взгляд. Во всяком случае, у вас такая репутация.

— Это я понимаю.

— Значит, вы помните Доббса, мошенника из Сити?

— Отлично помню.

— Что ж, — признался доктор Фелл, — по крайней мере, меня вы заставили содрогнуться. Доббс, мелкий вымогатель, занимался грязными делишками. Я охотно признаю это. Когда Доббс предстал перед вами, чтобы выслушать приговор, он заслуживал серьезного наказания и был готов принять его. Вы в привычной для вас спокойной манере стали разговаривать с ним, пока он чуть не потерял сознание. Затем вы объявили ему приговор — пять лет — и приказали приставу вывести его. Мы почти физически ощутили, как у этого пройдохи чуть не подкосились ноги при столь мягком приговоре — всего пять лет. Мы решили, что все кончено. К такому же выводу пришел и пристав. Как и Доббс. Вы позволили ему дойти до лестницы, ведущей из зала, после чего сказали: «Минутку, мистер Доббс. Против вас выдвинуто еще одно обвинение. Вам лучше вернуться». Он вернулся и получил еще пять лет. А затем, — продолжил доктор Фелл, — когда Доббс был окончательно сломлен, а мы, которые наблюдали за всем этим, были готовы провалиться сквозь землю, вы добавили ему и третий срок. Итого: пятнадцать лет.

Судья Айртон взял с доски фигуру, покрутил ее в коротких пухлых пальцах и поставил на место.

— Ну и?.. — сказал он.

— Вам ничего не приходит в голову?

— Максимальное наказание за преступления, совершенные Доббсом, — заметил судья Айртон, — может достигать двадцати лет.

— Сэр, — с изысканной вежливостью сказал доктор Фелл, — надеюсь, вы не станете утверждать, что данный приговор носит милосердный характер?

Судья позволил себе легкую улыбку.

— Нет, — сказал он. — Этого я не имел в виду. Но двадцать лет — это было бы слишком много для справедливого приговора, как я его понимаю.

— Но эти игры в кошки-мышки…

— Вы беретесь утверждать, что он их не заслуживал?

— Нет, но…

— Тогда, мой дорогой доктор, на что вы жалуетесь?

Гостиная в «Дюнах» представляла собой просторное, вытянутое в длину помещение с тремя французскими окнами, открывавшимися в сторону моря. Обои в ней были синеватого цвета; а после того, как судья Айртон освободил гостиную от мебели, оставшейся от последнего владельца, и поставил свою, пребывание в этом помещении доставляло ему минуты эстетического наслаждения.

На стене напротив окон висела голова лося с блестящими стеклянными глазами. Под ней стоял стол викторианского стиля, оснащенный телефонным аппаратом, и вращающийся стул. На софе и на одном из кресел лежали подушки, расшитые надписями из бисера типа «Дом, мой милый дом» и изображениями гнутых трубок, над которыми якобы вился дымок. Единственной приметой, говорившей о том, что судья Айртон пока лишь обживается в доме, были сложенные в углах пачки книг.