Буало-Нарсежак - Последний трюк каскадера

Я бы охотно придушил его. Кстати, он начинает ускользать от меня. Если бы я мог предвидеть, что комедия, разыгранная в кабинете Фромана, вызовет такие перемены в его поведении, не знаю, стал бы я убивать старика. Может, я и не справедлив. Но было бы куда спокойнее, если бы он согласился уехать в Гавр, как намеревался. А может, есть средство заставить его уехать? Это средство в руках Изы.

Но нет. Только не это! И вот я снова поглощен сложной махинацией. Едва ли не в восторге от новой интриги. Бедная моя голова! Хоть бы она выручила меня на этот раз!

— Вы меня не ждали, господин Монтано?

— О, я всегда вас жду. Добро пожаловать! Чем обязан? Опять старая дама?.. Рюмочку портвейна, комиссар?

— Только быстро. Вы ведь знаете, мне не положено. Конечно, старая дама.

— Угощайтесь и присядьте хоть на минуту, бог ты мой!

Комиссар, хоть и утверждает, что торопится, на самом деле никуда не спешит.

— Уверяю вас, она задала нам загадку, бедняжка. Я уж начинаю сожалеть, что расстался с марсельскими бандитами. В ее распоряжении целая агентурная сеть из приятельниц, более или менее дряхлых старух вроде нее, которые целыми днями висят на телефоне. Болтают. Плетут, что взбредет в голову. Главным образом, злословят. Но весь этот мирок тесно связан с сыновьями, зятьями, друзьями, кузенами. Слухи распространяются со скоростью телеграфа, и вот уже кумушки нашептывают друг другу, что Фроман не покончил с собой.

— Да что вы говорите? Подумать только! — вставляет Монтано. — Впрочем, я здесь как улитка в своей раковине — до меня молва не доходит. Значит, сумасшедшая старуха твердит свое?

— Упорнее, чем когда-либо, — подтверждает Дре. — Ей пришла в голову одна деталь, которую она теперь раздувает. Зря вы живете, как устрица, вам все-таки следовало бы знать, что накануне смерти у Фромана с женой, и племянником произошла бурная сцена. Он рассказал о ней сестре. Она утверждает, что передает слова брата почти точно: «Через неделю я тут очищу помещение». На следующий день он умер.

— Она только сегодня об этом вспомнила?

— В ее возрасте с памятью туговато.

— А вам не кажется, что она фантазирует?

— Может быть. Однако достаточно печати и телевидению распустить эту новость, как на нас свалится миленькая политическая кампания. Когда я говорю «на нас», я, разумеется, имею в виду себя. По словам старой дамы, Фроман якобы был извещен об отношениях господина де Шамбона с вашей сестрой… словом, вы меня понимаете?

— Фроман мертв, а старуха свихнулась, — миролюбиво говорит Монтано.

— Но эта сцена действительно имела место?

— Я бы сказал — небольшая стычка между двумя мужчинами, которые не любили друг друга.

— Ваша сестра и господин де Шамбон не в… Словом, между ними ничего нет?

— Вот и вы полагаете, что мы, шуты, на все способны, — отрезает Монтано. — Иза — безупречная вдова, даю вам слово. Хотите знать мое мнение?

— Будьте любезны.

— Так вот, это у Фромана делишки не клеились. Его цементное предприятие не слишком-то процветает. В политическом плане он был мишенью для нападок. Старуха постоянно настраивала его против нас. А что, если один из противников внушил ему мысль, что все на свете его обманывали… а? Вы так не думаете? Дре встает и машинально потирает поясницу.

— То, что думаю я, не имеет значения. Важно то, что думают другие.

Он рассеянно листает валявшийся на кровати журнал, на мгновение останавливает взгляд на роскошных японских мотоциклах.

— Признайтесь, вам этого не хватает.

— Немного.

— Чем же вы занимаетесь день-деньской?

— Ничем. А для этого требуется большая выучка.

— Странный малый, — бормочет Дре. — У вас, конечно, есть собственное мнение насчет этого таинственного самоубийства. Но вы предпочитаете держать его при себе. Я не тороплюсь. Как-нибудь вы поделитесь со мною своими соображениями.

В самом деле, нужна недюжинная выучка, чтобы привыкнуть к роли зрителя. В журналах я вычитал, что инвалиды объединяются ради того, чтобы жить, как другие. Они правы, если, по крайней мере, им удается устраиваться самостоятельно. Но я! Ведь я уже был человеком, слившимся с двумя колесами; они были живыми, быстрыми, были неотъемлемой частью моего существа, моим продолжением.

Мотоцикл — не протез. Теперь я прикован к этой абсурдной коляске, которую должен тащить, энергично разворачивая плечи. Представьте себе раненую чайку, ковыляющую, как утка на птичьем дворе. В конце концов я знаю, чего хочу. Потому и ухожу в подполье. Я не приемлю свое увечье. Воспринимаю его как гнусное и чудовищное наказание. Свет мне не мил.