Найо Марш: Смерть в белом галстуке

— Она всегда запаздывает к завтраку. Эти дети так очаровательны, когда спят, не так ли? Да, но ведь мы говорили о светском сезоне, нет? О Рори, я думаю, мне будет хорошо. Да это и в самом деле не такая уж тяжкая работа. Сегодня утром я получила известие от Ивлин Каррадос — помнишь, раньше она была О'Брайен? А еще раньше, конечно же, Кертис, но это уже так давно, что никому не интересно. Нет, не то чтобы она была так уж стара, бедная девочка. Ей вряд ли есть сорок. Но в сущности, она еще совсем ребенок. Мы были близкими подругами с ее матерью. Когда мы выезжали, то непременно вместе. И вот теперь Ивлин вывозит собственную дочку и предлагает помочь с Сарой. Что может быть лучше?

— Ничего, — сухо ответствовал Аллейн. — Ивлин О'Брайен я помню.

— Надо думать, помнишь. Я сделала все что могла, дабы уговорить тебя влюбиться в нее.

— И я влюбился в нее?

— Нет. И я никогда не могла понять почему — ведь она была совершенно восхитительна и беспредельно очаровательна. Теперь же я склонна думать, что у тебя было мало шансов, потому что она была без ума от Пэдди О'Брайена, который внезапно возвратился из Австралии.

— Помню. Романтический тип, так ведь?

— Да. Они поженились после недолгой помолвки. А спустя пять месяцев он погиб в автокатастрофе. Не ужасно ли?

— Ужасно.

— А затем через шесть месяцев, или что-то около того, появилась на свет эта девочка, Бриджет. Ивлин назвала ее Бриджет, потому что Пэдди был ирландцем. А затем бедняжка Ивлин вышла за Герберта Каррадоса. И никто не знает зачем.

— Меня это не удивляет. Нуднейший тип и, должно быть, гораздо старше Ивлин.

— На целую вечность! И до того самоуверен, что кажется нереальным. Да ты его наверняка знаешь.

— Шапочно. Он какая-то шишка в Сити.

Аллейн зажег сигареты для матери и себе, подошел к двустворчатому окну и, выглянув, осмотрел лужайку.

— Твой сад, — сказал он, — тоже готов к выходу. Не хотелось бы мне сейчас возвращаться в Скотленд-Ярд.

— Сейчас, дорогой?

— Боюсь, что да. Вот по этому делу. — Он помахал бумагами. — Прошлой ночью поздно позвонил Фокс. Что-то случилось.

— Что за дело?

— Шантаж, но пока никаких вопросов.

— Рори, как это захватывающе! А кого шантажируют? Надеюсь, кого-то из очень важных людей?

— Помнишь лорда Роберта Госпела?

— Ты имеешь в виду Банчи Госпела? Ну, его не за что шантажировать! Более невинного создания…

— Нет, мама, его не шантажируют, и он не шантажист.

— Он милый человечек, — категорически заявила леди Аллейн. — Милейший, насколько это возможно.

— Сегодня это не так уж мало. Он необыкновенно пухлый и носит плащ и сомбреро.

— В самом деле?

— Да ты наверняка видела его фотографии в этих ваших жутких иллюстрированных газетах. Они ловят его, где только можно. «Лорд Роберт (Банчи) Госпел рассказывает одну из своих знаменитых историй!» Что-то в этом роде.

— Да, но какое отношение он имеет к шантажу?

— Никакого. Он действительно, как ты говоришь, необыкновенно милый человечек.

— Родерик, не доводи меня. Имеет ли Банчи Госпел какое-либо отношение к Скотленд-Ярду?

Аллейн долго смотрел в сад.

— Можешь быть уверена, — сказал он наконец, — мы в Скотленд-Ярде отнеслись к нему со всем возможным почтением. Он не только очарователен — он, в своем роде конечно, и необыкновенно замечательный персонаж.

Несколько секунд леди Аллейн задумчиво смотрела на сына.

— Ты с ним сегодня встречаешься? — спросила она.

— Думаю, да.

— Зачем?

— Полагаю, дорогая, затем, чтобы послушать одну из его знаменитых историй.

Это был первый день мисс Харрис на новом месте работы. Она стала секретарем леди Каррадос, и ее наняли на светский сезон в Лондоне. Что это означает, мисс Харрис знала доподлинно. В смысле секретарских обязанностей этот сезон у нее не был первым. Она являла собой вышколенную молодую женщину, до ужаса прозаичную, с мозгами, устроенными на манер аккуратно прибранного ящика для корреспонденции, и разумом, способным все вопросы снабдить этикетками «Отвечено» и «Не отвечено». Если же на пути мисс Харрис возникала какая-нибудь рискованная или непривычная идея, она незамедлительно обрабатывалась или столь же незамедлительно запиралась в темный ящик для корреспонденции, откуда уже никогда не изымалась. Если же мисс Харрис не могла обработать эту идею немедленно, то это означало, что та решения не имела, а стало быть, и не представляла никакого интереса. Наверное, обязанная своей вышколенностью собственной семье (она была родом из большого семейства священника в Бэкингемшире), она никогда не спрашивала себя, зачем ведет жизнь организатора забав для других людей и почему сравнительно мало живет для себя. Сама эта мысль показалась бы мисс Харрис неуместной и довольно-таки глупой спекуляцией. Ее работа состояла в совокупности аккуратно выполняемых обязанностей, соответствующих ее жизненному положению, и уже за это ее стоило уважать. Более широкие этические мотивы сюда не включались. И нельзя сказать, что мисс Харрис не обращала на это внимания. Напротив, она была крайне чувствительна ко всем особенностям этикета, обусловливающего ее положение в доме, куда она нанималась. Где она проводила ленч, с кем, кто обслуживал — все эти вопросы были для нее первостепенными, и она крайне остро реагировала на малейшие нюансы в отношении к ней ее нанимателей. По поводу своей новой работы она была настроена в высшей степени оптимистично. Леди Каррадос произвела на нее самое благоприятное впечатление и отнеслась к ней как, по ее собственным словам, к настоящей леди.