Гари Ромен - Европейское воспитание

– Нет, - сказал Янек. Он запнулся. - Но я еще вернусь.

– Я с радостью поиграю для тебя.

Янек ушел. Зося ждала его в землянке.

– Я так боялась за тебя!

– Ну как? - спросил Янек. - Красиво, правда?

Она опустила голову с виноватым видом. Внезапно она расплакалась.

– Зося!

Она громко рыдала, как побитый ребенок.

– Зося! - взмолился он. - Зосенька… Что с тобой?

– Некрасиво, - рыдала она. - Совсем, совсем некрасиво!

– Зося…

Он обнял ее. Прижал к груди.

– Ты больше не любишь меня!

– Нет, я люблю тебя, люблю… Не плачь, Зосенька!

– Ты любишь свою музыку больше, чем меня… Господи! Как я несчастна!

Он не знал, что ответить. Он прижимал ее к себе. Он гладил ей волосы. И повторял:

– Зося, Зосенька.

Янек несколько раз приходил к Аугустусу Шредеру. Тайком, стыдясь самого себя: он мучился так, словно бы совершал предательство. Поначалу он все время был начеку, сжимал в кармане револьвер и подозрительно следил за движениями немца. Но Аугустус Шредер сумел внушить ему доверие. Он показал Янеку фотографию сына: молодого человека с угрюмым лицом, в гитлеровской форме.

– Он твоего возраста, - сказал он печально. - Но не любит музыки. Ему не нравятся мои игрушки.

Игрушки он тоже показал: фигурки гномов и немецких бюргеров прошлого, изготовленные с большим мастерством.

– Я смастерил почти всех персонажей сказок Гофмана и братьев Гримм, - пояснил он с детской гордостью. - Я люблю прошлое… Я люблю Германию флейтистов и дудочников, ночных колпаков и нюхальщиков табака, длиннополых сюртуков и белых париков… - Он улыбнулся. - В те времена людоеды жили только в сказках, они были славными малыми и никого не ели; больше всего на свете любили свои домашние тапочки, трубку у камина, кружку пива да добрую партию в шахматы…

В каждую игрушку был встроен механизм: достаточно было нажать на кнопку, и фигурка оживала, совершая поклон или балетное па под ясные звуки мелодичного аккорда.

– Я никогда не делал оловянных солдатиков, даже для сына, - говорил Аугустус Шредер.

Он садился за рояль и играл. Больше всего он любил Lieder 1и играл их восхитительно. Янек чувствовал, что эти мелодии как нельзя лучше выражали душу старика, его мечты, его

____________________

1Песни (нем.).

былую любовь… Он с наслаждением слушал эту нежную и печальную музыку. Однажды он спросил:

– Вы правда немец?

– Да. И побольше этих… - Он махнул рукой на окно: по улице с грохотом проезжали танки. - Я - последний немец.

Он долго жил в Кракове и хорошо знал польский язык. Он не осмеливался заговорить с Янеком о его родителях. Однажды он робко спросил:

– Где ты живешь?

– В лесу.

– Хочешь жить у меня?

– Нет.

Аугустус Шредер немного ссутулился и больше не настаивал. Он подарил Янеку одну из своих игрушек. Баварского бюргера в ночном колпаке: он улыбался, нюхал табак, чихал и удовлетворенно качал головой под звуки: « Ach , mein lieber Augustin » 1. Янек повсюду носил эту фигурку с собой. Он показал его Зосе. Часто, сидя в землянке, они оба громко

____________________

1Ах, мой милый Августин (нем.).

хохотали, наблюдая, как старичок нюхал табак и чихал…

«Ach, mein lieber Augustin, Augustin, Augustin…» - несколько раз играло у него внутри. И человечек с глубоким удовлетворением качал головой.

Однажды в пятницу вечером Янкель Цукер начистил сапоги, вымыл бороду, обвернул молитвенник шелковым талесом и ушел. Партизаны доброжелательно смотрели ему вслед. Один только Махорка проворчал:

– Еврей не любит молиться в одиночку. Боится остаться один на один со своим Богом.

Янкель шел быстрым шагом: он опаздывал. Каждую пятницу он отправлялся в пригород Вильно Антокол и заходил на развалины старого порохового склада… Этот пороховой склад служил прятавшимся в лесу евреям временной синагогой и местом собраний: при отступлении в сорок первом русские взорвали его, но некоторые подземные помещения почти не пострадали. Добраться до них было нелегко, и никто туда не спускался, за исключением верующих, уцелевших во время погромов. Их осталось немного, и паролем их была осторожность. Сначала в развалины спускался бродяга Цимес, осматривал помещения - обычно там ютились одни лишь летучие мыши да голодные крысы, - а потом пронзительно свистел: тогда верующие один за другим молчаливо и робко входили на пороховой склад… Янкель немного опоздал. Под землей Цимес с торжествующим видом установил лампу, украденную накануне на главном вокзале Вильно. Пришло уже около десяти человек, худых и нервных, их длинные трагические руки дергались. Сема Капелюшник, старый торговец фуражками с Немецкой улицы, был за певчего. Надвинув шапку на глаза, он бил себя в грудь и покачивался; его губы шевелились, а голос порой взлетал до длинной напевной жалобы, потом вновь понижался, и только губы его продолжали безмолвно шевелиться… Он никогда не смотрел в лежавший перед ним молитвенник и бегал полными страха глазами по лицам верующих, по темным закоулкам и каменным стенам. Он вздрагивал от малейшего шума, резко замирал и прислушивался: и только его побелевшие губы продолжали шептать, а его кулак, на мгновение повисший в воздухе, машинально ударял во впалую грудь. Евреи молились: слышалось непрерывное бормотание одного и того же тембра, а затем вдруг из чьей-то груди вырывался долгий плач, долгая жалоба, наполовину пропетая, а наполовину произнесенная, как бы отчаянный вопрос, обреченный вечно оставаться без ответа. Тогда другие верующие повышали голос, озвучивая этот трагический вопрос, этот проникновенный плач, а затем голоса снова становились тише и переходили на шепот.