Гари Ромен - Европейское воспитание

Янек останавливается. Вот землянка. Он видит серьезное лицо отца и слышит его голос.

– Наберись терпения, Старина Шаттерхенд. На Волге, под Сталинградом, люди сражаются за нас.

– За нас?

– Да. За тебя и за меня, и за миллионы других людей.

В кустах что-то зашевелилось. Всего лишь белка, но призрака так легко спугнуть.

– Удачи тебе, Старина Шаттерхенд, - шепчет далекий голос.

Янек смотрит на землянку. Лес хорошо о ней позаботился. Место, где родился его сын, поросло мхом и сорной травой. Он думает о той августовской ночи, когда услышал Зосины стоны. Он видит ее покрытое испариной лицо, ее глаза затравленного зверька. Рядом Махорка: закатав рукава, крестьянин возится с огнем, греет воду и готовит новенькие пеленки. Рискуя жизнью, Махорка украл их утром того же дня на одном из хуторов.

– Пушка пальнула, - говорит он. - Это хороший знак… Свободный человек родился!

Янек чувствует, как сжимается ладонь Зоси у него в руке.

– Уйди, - приказывает Махорка. - Когда все кончится, я тебя позову.

Янек выходит из землянки и слышит, как вдалеке грохочет наше орудие. И вдруг из-под земли доносится дрожащий крик, слабая жалоба, первое недовольство… «Уже!» - думает он с бесконечной нежностью… Но все это давно в прошлом, старая ржавая дверь больше не заскрипит на своих петлях, его сын в Вильно вместе с матерью, мальчику три года, и он уже ходит. Яма засыпана землей, как и подобает могиле.

– Ну же, Старина Шаттерхенд, не плачь.

– Я не плачу, - говорит лейтенант Твардовский, вытирая слезы. - Но он был моим лучшим другом.

Слезы не прогоняют призраков, они вызывают их. Янек видит Добранского, лежащего на траве на берегу Вилейки, и слышит залпы на другом берегу реки.

– Не говори. Береги силы. Они в десяти километрах. У них есть врачи, полевые госпитали. Они спасут тебя.

– Янек.

– Не говори, прошу тебя.

– Они точно прицелились, сволочи.

– Да. Они очень хорошо целятся. Больно?

– Да.

– Слышишь залпы? Они будут там с минуты на минуту. Они выходят тебя. Тебе не будет больно.

– Меня там уже не будет.

– Молчи. Куда ты денешься? Тебе суждено быть там и встретить их.

– Нет. А жаль. Все равно что видеть руку друга и быть не в силах пожать ее.

– Не надо было тебе выходить. Никто не выходил. Ни Зборовские, ни Янкель. Нужно было подождать всего несколько часов. Мы ведь ждали целых три года…

– Мне хотелось пожать им руку…

– Не говори, прошу тебя. Береги силы.

– Как много… пушек… Ничего… кроме пушек…

– Скоро все будет по-другому.

– Да. Будет музыка и книги, хлеб и тепло для всех… Никаких войн. Никакой ненависти…

– Вот именно.

Теперь его глаза улыбались. Они смотрели в небо.

– Новый мир… Труд и радость, одна на всех…

Плечи, которые обнимал Янек, были такими узкими, и сердце под убогой гимнастеркой еле билось, но сила и красота этого голоса казались ему теперь безграничными. Соловей пел:

– Я думаю… На этот раз все будет по-другому… Больше не придется начинать все сызнова… Мы пойдем к свету…

…Сколько соловьев? Сколько еще песен, прекрасных песен?

Над лесом со свистом пролетел снаряд. Лицо студента было совсем бледным, но глаза и губы по-прежнему улыбались.

– Янек…

– Я здесь.

– Мы… победили…

– Верно.

– Это будет… необычная… победа…

– Конечно.

– Ничто важное не умирает…

– Да, я знаю…

Ему хотелось сказать: «Знаю я эту песню». Но он сказал только:

– Знать - мало.

– Ничто важное не умирает… Только… люди… и бабочки…

…По земле, между камешками, ползут длинные вереницы муравьев. Миллионы крошечных, суетливых муравьишек, каждый из которых верит в величие собственной задачи, в высшую значимость той былинки, которую он с таким трудом на себе тащит…

– Янек.

– Я здесь. Я с тобой.

– Я не успел закончить книгу.

– Успеешь.

– Нет. Закончи ее вместо меня.

– Ты сам закончишь ее.

– Пообещай мне…

– Обещаю.

– Расскажи им о голоде и холоде, о надежде и любви…

– Расскажу.

– Я хочу, чтобы они гордились нами и стыдились…

– Они будут гордиться собой и стыдиться нас.

– Постарайся… Нужно, чтобы они знали… Нельзя, чтобы они забыли… Расскажи им…

– Я расскажу им все.

Лейтенант Твардовский вынимает из кармана маленький томик и кладет его на землю, на муравьиную дорожку. Но это не заставит муравьев свернуть со своего вековечного пути. Они влезают на преграду и равнодушно, торопливо ползут по горьким словам, напечатанным на бумаге большими черными буквами: «ЕВРОПЕЙСКОЕ ВОСПИТАНИЕ». Они упорно тащат свои смешные травинки. Книга не заставит их сбиться с Пути, которым следовали до них миллионы других муравьев и который другие миллионы проложили. Сколько тысячелетий они уже трудятся и сколько тысячелетий предстоит еще трудиться этому смешному, трагическому и неутомимому племени? Сколько новых соборов воздвигнут они своему Богу, наградившему их таким хрупким телосложением и столь тяжелой ношей? Зачем бороться и молиться, надеяться и верить? Мир, в котором страдают и умирают люди, ничем не отличается от мира, в котором страдают и умирают муравьи: это жестокий и непостижимый мир, где главное - нести все дальше и дальше нелепую травинку или соломинку, все дальше и дальше, в поте лица своего и ценой своих кровавых слез, дальше и дальше! не останавливаясь даже для того, чтобы перевести дыхание и спросить, зачем… «Люди и бабочки…»