Array Буало-Нарсежак - Современный французский детектив

Но экономка была непреклонна.

— Я не могу вас впустить. Мне запретили.

— Мы вернемся сюда со следователем из Скотланд-Ярда! — вдруг выпалил я, теряя над собой всякий контроль.

Вспоминаю, ты посмотрел на меня с осуждением; конечно, это была ужасная бестактность с моей стороны.

— Что? — изумилась славная женщина. — Из Скотланд-Ярда?! Скажите на милость! Вы что же, хотите сказать, что мистера Резерфорда держат здесь насильно?

— Ничего такого мы не говорим, — сказал ты примирительно. — Мой друг неверно выразился, он хотел сказать…

В это мгновение раздался какой-то странный вопль, больше похожий на завывание зверя, чем на крик человека.

— Слышите? — воскликнула женщина.

Вопль повторился, перешел в протяжный вой и завершился целой серией нечленораздельных душераздирающих криков. Это было ужасно.

— Неужто это он? — спросил ты испуганно.

— Да, у него всегда в это время начинается приступ. То есть приступы у него не каждый день, но если они бывают, то как раз в эти часы.

Мы оба слегка попятились. Женщина грустно улыбнулась.

— Теперь уж вы больше не настаиваете, чтобы вас впустили? Но не бойтесь, при нем всегда санитар.

— Мы крайне сожалеем, — пробормотал я, — мы не предполагали…

— Не извиняйтесь, — сказала женщина, — этого не поймешь, пока сам не увидишь…

К ней вернулась прежняя доброжелательность, но в глазах стояли слезы.

— Бедный Боб! — вздохнула она. — Я его помню еще ребенком. Такой был красивый мальчик! Такая умница! Но он стал слишком рано прожигать жизнь, не желал никого слушать, делал все, что в голову взбредет… Отец, конечно, поступил с ним чересчур сурово — сами посудите, выставил сына за дверь.

— Вы не знаете, они помирились, до того как?…

— Нет, не успели. Мистер Резерфорд смягчился уже после того, как Боб заболел. Его перевезли сюда. Вот уж почти год, как он здесь. Вначале он просто молол всякий вздор, но бывали и минуты просветления. А последние месяцы…

Крики возобновились. Это был рев дикого зверя, перемежаемый всхлипываниями и рыданиями.

— Есть ли какая-нибудь надежда? — спросил ты.

— Не знаю. Врач настроен не очень-то оптимистически. Он хочет попробовать новое лечение… электрошок, кажется, так это называют.

— А нельзя ли нам все же на него взглянуть?

Я изумился, услышав от тебя этот вопрос. Экономка заколебалась, потом вдруг решилась.

— Идите за мной, — сказала она. — Но не больше минуты. И обещайте мне не входить.

Она повела нас вокруг дома. Туман совсем растаял, на клумбах играло бледное солнце. С тыльной стороны дома была широкая застекленная дверь, к которой вели три ступеньки. Мы увидели комнату с голыми стенами; посреди комнаты стояла кровать. Санитар в белой блузе удерживал за локти высокого мужчину, одетого в домашний халат. Мужчина безостановочно кричал. Мы видели сначала только спину, но потом он повернулся к нам лицом.

Лицо хранило остатки былой красоты, но было искажено гримасой, взгляд блуждал, щеки ввалились. На него было больно смотреть. Особенно страшен был этот бессмысленный взгляд, этот открытый рот, из которого текла слюна…

— Это он, — пробормотал ты.

И тут случилось непредвиденное. Словно загипнотизированный кошмарным обликом Резерфорда, я не заметил неровности почвы, споткнулся о камень и наверняка растянулся бы во весь рост, если бы ты вовремя меня не поддержал. Почему Боб, который, казалось, пребывал в совершенно ином мире, за тысячи миль от нас, почему именно в эту секунду взглянул он в окно? Мой ли вид его взбудоражил? Трудно сказать. Но он весь задрожал и уставился на меня диким взглядом. Мне стало не по себе, и я инстинктивно сделал несколько шагов назад, сильно припадая на одну ногу, которую только что подвернул. Вдруг Боб резким движением вырвался из рук санитара, кинулся к двери и, распахнув ее, бросился на меня. Экономка и санитар схватили его за руки, и я с трудом освободился от его цепких объятий. Тут он снова принялся вопить, но теперь это не были нечленораздельные крики, — теперь он без конца повторял: «Рихтер! Рихтер! Рихтер!..»

До самого Чатема мы не произнесли ни слова: сцена подействовала на нас угнетающе. Я даже не подозревал, что, будучи сам раздавлен своим собственным горем, способен принять так близко к сердцу беду, обрушившуюся на незнакомого мне человека; безумие Боба Резерфорда поразило меня так сильно, что я, впервые со дня своего приезда в Лондон, почти забыл про Патрицию.