Гарольд Шехтер - Nevermore

Но хотя Крокетта и его двух спутников, погрузившихся теперь в оживленную дискуссию, я видел отчетливо, возможность расслышать их слова ограничивалась расстоянием, отделявшим меня от главных действующих лиц. Судя по жестам капитана Расселла и по донесшимся до меня обрывкам разговора — чтобы уловить их, мне пришлось до крайности напрячь способность к ауральному восприятию, — я мог сделать вывод, что капитан рекомендует Крокетту подождать прибытия подкреплений, а Крокетт, решительно качая головой и выпячивая подбородок, не желает и думать о промедлении.

Обратившись лицом к наглухо запертой двери хижины, Крокетт начал свою декламацию голосом, далеко разносящейся звучности коего позавидовал бы и прославленный аттический оратор Демосфен. [18] Демосфен (384–322 до н. э.) — знаменитейший из древнегреческих ораторов. Очевидно, старался он не только ради не показывавшегося на глаза антагониста, коему формально адресовалось его выступление, но и ради всей собравшейся публики, и выразительная речь первопроходца без труда достигала внешних рядов толпы.

— Ганс Нойендорф! — вопиял он. — Сдавайся, и тебе будет оказано большее милосердие, чем ты оказал бедной старушке-вдове! А если не сдашься, Дэви Крокетт самолично вытащит тебя за шкирку, да так быстро, что у цыпленка в аду перышко обгореть не успеет!

Потянулась долгая минута. На звучный ультиматум покорителя границы не было ответа. Но вот из недр хижины прогремел мужской голос. Деревянные перегородки отчасти заглушали ответ, но каждое слово отдавалось и резонировало так, что его могли разобрать все присутствующие, тем более в той глубокой, наэлектризованной тишине, которая спустилась на замершую в ожидании толпу.

— Знать ничего не знаю о вдовых старушенциях' — проорал все еще невидимый Нойендорф, укрываясь в убежище своего покосившегося жилья. Вопреки уверенному тону, невнятная дикция указывала, что человек этот в столь ранний час предавался губительной тяге к алкоголю и почти достиг опьянения. — Одно я знаю точно, — продолжал он, — только сунься ко мне за порог, я тебе первоклассную взбучку задам, сукин сын нахальный. И не таковских видывали!

До невозможности выпятив грудь, Крокетт запрокинул голову и проревел:

— Гадина из преисвпадины! Напрасно ты не боишься!

— Я — Дэвид Крокетт, сын землетрусения, сводный брат аллигатора, по матери — близкий родственник черной оспы! Я свалю пантеру одним ударом, подниму себе на спину пароход, льву воздам зуб за зуб! Ко мне близко не подходи, предупреждаю в последний раз! Папаша мой мог вздуть любого парня в Теннесси, а я справлюсь и с папашей. Хожу, точно бык, хитрю, как лиса, плаваю угрем, дерусь лучше самого дьявола — а уж птенчика вроде тебя проглочу враз и не поперхнусь!

Для пущей убедительности он сжал огромные кулаки и принялся отбивать боевую дробь на выгнутой барабаном груди.

Хотя выступление Крокетта, весьма типичный образчик ритуальной похвальбы, общепринятой среди пограничных «крикунов», удостоилось одобрительного рева его поклонников, оно, по-видимому, не произвело особого впечатления на Нойендорфа.

— По мне, так ты ищейка ползучая, полицейская шавка, только и всего! — выкрикнул он из своего укрытия. — Вовсе я не убивец, Крокетт, но и трусом никто меня не назовет. Хочешь сцапать меня — заходи, бери! А если тебе это не по вкусу, пойди поцелуй в зад черную кошку моей сеструхи!

При таком наглом, непристойном даже, ответе дружный вздох вырвался из всех уст. Со своей пирамиды из ящиков я видел, как лицо пограничного жителя окрашивается румянцем неукротимого гнева. Он сорвал с себя и бросил на землю куртку, испустил вопль, похожий на леденящий кровь боевой клич команчей, и, выставив вперед массивное плечо, обрушил на хлипкую дверь домика силу и злость разъяренного быка.

С треском и грохотом дверь поддалась.

Пылая мщением, первопроходец скрылся в глубине хижины, сопровождаемый ободряющими воплями, будто вырвавшимися из единой ликующей глотки. «Задайте ему, полковник!» — «Покажи ему, Дэви!» — кричали взволнованные приверженцы Крокетта, а другие, более грубые и хриплые голоса орали: «Рви недоноска на куски, Гансик!» — «Голову ему открути на хрен!»

Бой, разгоревшийся внутри убогого домишки Ганса Нойендорфа, был недоступен зрению окружавших его, поскольку единственное окно было наглухо забито для защиты от дурной погоды, господствовавшей в последние дни, однако из хижины доносились все те пугающие звуки, кои обычно сопутствуют яростной битве: разлеталось в щепы дерево, билась посуда, слышались кровожадные удары кулака в плоть — дикие вопли — зверские проклятья. Сама хижина дрожала и потрясались, причем с такой силой, словно стены ее могли в любой момент обрушиться под натиском борющихся противников.