Агата Кристи: Печальный кипарис

— Только не для меня, — проворчал старик Джеррард, искоса бросив на женщин недружелюбный взгляд.

— Вам бы такой прострел, так вы бы…

— Я думаю, это из-за того, что на прошлой неделе было сыровато. Если сейчас будет солнечно и сухо, все у вас как рукой снимет.

Однако эти приветливые слова, казалось, привели старика в еще большее раздражение.

— А, сиделки, медсестры, все вы на один лад. Наплевать вам на чужие страдания. Вот и Мэри тоже заладила одно: «Буду медсестрой, буду медсестрой». Это после всяких там французских и немецких заграниц…

Мэри ответила резковато:

— Меня вполне устроит работа в больнице!

— Ну, а еще больше тебя бы устроило вообще ничего не делать, не так ли? Тебе бы только задирать нос да щеголять новыми замашками. Тоже мне, леди! Лентяйка ты, и больше ничего.

У Мэри от обиды выступили на глазах слезы:

— Это не правда, папа! Ты не имеешь права так говорить.

Хопкинс вмешалась с подчеркнутым добродушием:

— Ну, ну, это все от неважного самочувствия. Вы же на самом деле так не думаете, Джеррард. Мэри хорошая девушка и хорошая дочь.

Старик взглянул на девушку чуть ли не с откровенной злобой.

— Она мне не дочь теперь — со своим французским, и своей историей, и черт знает с чем еще! Тьфу.

Он повернулся и вновь вошел в сторожку. У Мэри в глазах стояли слезы.

— Видите, как с ним трудно? Никогда он по-настоящему не любил меня, даже когда я была маленькой. Только мама всегда заступалась за меня.

Но медсестра торопилась на обход и поспешила расстаться с Мэри, бросив той на прощание несколько добрых, но ничего не значащих слов. Девушка осталась одна, чувствуя, что на душе у нее «тало еще тяжелее.

Миссис Уэлман лежала на старательно взбитых подушках. Глаза — еще почти такие же глубокие и синие, как у ее племянницы Элинор, — были устремлены в потолок. Это была крупная, полная женщина с красивым, пожалуй, несколько хищным профилем. Лицо ее отличалось выражением гордости и решительности.

Взгляд больной поблуждал по комнате и остановился на фигуре у окна. Он приобрел мягкое, почти нежное выражение. После долгого молчания она позвала:

— Мэри…

Девушка быстро обернулась.

— О, вы не спите, миссис Уэлман!

— Я давно уже не сплю. Я думаю… о многом. О тебе, например. Ты очень добра ко мне, и я тебя полюбила.

— Ах, миссис Уэлман, это вы столько сделали для меня! Не знаю, что бы со мной было без вас. Вы дали мне все.

— Не знаю, не знаю…

Больная беспокойно зашевелилась. Ее правая рука задергалась, в то время как левая оставалась неподвижной и безжизненной?

— Всегда стараешься сделать как лучше, но так трудно сообразить, что именно лучше. Всю жизнь я была слишком уверена в себе…

— Нет, нет, — вставила Мэри.

— Я убеждена, что вы всегда поступали хорошо и правильно.

— Ты не знаешь, девочка… У меня есть большой недостаток, Мэри: я горда. Это может обернуться злом. У всех в нашей семье была эта сатанинская гордость, у Элинор она тоже есть.

Мэри быстро сказала, стараясь отвлечь больную от ее мыслей:

— Вам будет приятно увидеть мисс Элинор и мистера Родерика. Это подбодрит вас. Они уже давно здесь не были.

Миссис Уэлман улыбнулась.

— Они хорошие, очень хорошие дети. И оба любят меня. Я знаю, стоит мне только позвать, и они мгновенно приедут. Но мне не хочется злоупотреблять этим. Они молоды и счастливы — вся жизнь перед ними. Ни к чему им так рано видеть медленное умирание и мучения… Я всегда надеялась, что они поженятся, но ни разу не заговорила об этом. Молодые люди так своенравны. Это, пожалуй, только оттолкнуло бы их друг от друга. Еще когда они были детьми, мне казалось, что Элинор неравнодушна к Родди. Но вот в нем я вовсе не била уверена. Он странное существо. Генри был таким же — сдержанным и застенчивым.

Она замолчала, думая о покойном муже.

— Как давно это было… Мы прожили вместе всего пять лет, когда он умер. Мы, конечно, были счастливы, но сейчас даже это счастье кажется каким-то нереальным…

— Вы, должно быть, чувствовали себя очень одинокой — потом? — нерешительно спросила Мэри.

— Потом? О да, страшно одинокой… Мне было двадцать шесть лет, а сейчас уже за шестьдесят. Столько времени прошло! А теперь еще и это…

— Вы имеете в виду вашу болезнь?

— Да. Я всегда боялась именно удара, паралича. Тебя умывают и кормят, словно грудного младенца: до чего же это противно и унизительно! Беспомощность — вот что меня больше всего бесит. Эта О’Брайен — добродушное существо и не сердится, когда я на нее фыркаю. Но все равно мне гораздо приятнее видеть здесь тебя, Мэри.