Джон Карр - Табакерка императора

– Его нет, – продолжала Дженис. – Только об этом мы все и можем сейчас думать. Ну и вдруг ни с того ни с сего это обвинение… А мы не в том состоянии, чтобы спокойно ответить: «Что за нелепость, не может быть, и даже глупо это объяснять и доказывать». Тут не знаю, кем надо быть, чтобы так спокойно ответить.

Дермот не мог не признать, что она права. Он улыбнулся, и это придало ей храбрости.

– Вот почему, – продолжала Дженис, – я хотела задать вам один вопрос. По секрету. Только по секрету, можно?

– Как же! – опередив Дермота, безмятежно отвечал мосье Горон. – М-м, где сейчас миссис Нил?

Лицо Дженис омрачилось.

– Выясняет отношения с Тоби. Мама и дядя Бен скромно удалились. Но вопрос, который я хотела задать… – Она запнулась, потом глубоко вздохнула и посмотрела прямо на Дермота. – Помните, вы с мамой говорили о том, как папа интересовался тюрьмами?

Почему-то на последнем слове голос ее зазвенел угрозой.

– Ну и? – спросил Дермот.

– И вот я подумала… Помните, еще все вспоминали, какой у папы был странный вид в тот вечер? Как он вернулся с прогулки и отказался от театра, и был весь бледный, и у него дрожали руки? И вот я вспомнила, когда еще он был совсем такой же… Один-единственный раз…

– Ну?

– Лет восемь назад, – сказала Дженис, – к нему подлизывался один старый подхалим, звали его Финистер; он ввязал папу в какие-то дела, а потом надул. Подробностей не знаю; я была еще маленькая и не интересовалась делами. Теперь, прав да, тоже не интересуюсь. Я только помню, что они с папой страшно разругались.

Мосье Горон, приложивший в знак внимания руку к уху, выразил недоумение.

– Это, конечно, очень интересно, – сказал префект, – но, откровенно говоря, я не понимаю…

– Подождите! – перебила его Дженис и снова обратилась к Дермоту. – У папы была плохая память на лица. Но иногда он совершенно неожиданно вдруг вспоминал, где кого видел. И вот, когда Финистер выкручивался и оправдывался (но возместить папе убытки он и не подумал), папа вдруг вспомнил, что это за тип.

Оказывается, это был никакой не Финистер, а заключенный Макконклин, которого отпустили на поруки, а он обманул и скрылся. Папа тогда еще им интересовался, а Макконклин про это ничего не знал. И вот, здравствуйте, опять Макконклин.

Когда он увидел, что его узнали, он стал плакать и умолять папу не выдавать его полиции. Предложил вернуть деньги. Говорил про жену и малых деток. Говорил, что готов на все, на все, только бы папа не засаживал его обратно в тюрьму. Мама говорит, папа стал бледный, как смерть, вышел в ванную, и там его вырвало. Но это ничего не значит. По-моему, он бы и родную дочь туда засадил, если бы считал, что она того заслуживает.

Дженис умолкла.

Она выпалила все это одним духом, у нее пересохли губы. Она обводила глазами кабинет, будто надеялась, что среди горок вдруг окажется отец.

– Ну и он сказал Финистеру: «Даю вам двадцать четыре часа на то, чтобы скрыться. А по истечении этого срока все сведения о вашей новой жизни – адрес, новое имя, все – будут переданы в Скотленд-Ярд». Так он и сделал. Финистер умер в тюрьме. Мама говорит, папа потом несколько дней совсем есть не мог. Понимаете, этот Финистер ему нравился.

Последнее слово Дженис произнесла с какой-то странной значительностью.

– Вы не думайте только, что я вредная, что я ей завидую. Вот уж нет! Просто вам может так показаться. Ладно, лучше уж честно, – она посмотрела Дермоту прямо в глаза. – Как вы думаете – может быть, Ева Нил когда-то сидела в тюрьме?

Внизу, в гостиной, остались только Ева и Тоби. Горел лишь торшер под золотисто-желтым абажуром, да и тот стоял в самом дальнем углу. Еве не хотелось видеть лицо Тоби в ярком свете, да и ему не хотелось особенно разглядывать ее лицо.

Ева искала сумочку и от волнения никак не могла найти. Она бродила по комнате, разыскивая сумочку по несколько раз в одном и том же месте; но когда она приблизилась к двери, Тоби кинулся ей наперерез.

– Уходишь? – вскрикнул он.

– Я ищу сумочку, – без всякого выражения произнесла Ева. – А потом уйду. Отойди-ка от двери.

– Но нам надо переговорить!

– О чем это?

– Полиция считает…

– Полиция, как ты слышал, – сказала ему Ева, – хочет меня арестовать. Так что мне надо пойти собрать вещи. Думаю, это мне разрешат?

На лице Тоби изобразилась совершенная растерянность. Потом он поднял руку и потер себе лоб. Надо отдать ему должное: он явно не отдавал себе отчета, насколько вид его сейчас смиренно благороден, жертвен и героичен; он стоял, выставив подбородок, в явной решимости поступить правильно, как бы больно ему ни было.