Поль-Луи Сулицер - Ориан, или Пятый цвет

Сколько месяцев Ориан не была на море? Приехав в начале второй половины дня — Эдди Ладзано поставил мотоцикл в гараж «Гранд-отеля», — они, как дети, побежали к воде. Море было спокойным. Ориан сбросила мокасины. Песок под ногами был еще холодноватым, не прогретым майским солнцем. Запыхавшись, она пошла медленнее, полной грудью вдыхая морской воздух. Ладзано шел рядом. Во время гонки он, не говоря ни слова, взял ее руку. А сейчас держался в метре от нее. Пронзительно кричали чайки, колотя крыльями по ветру и описывая неравномерные душ, прежде чем упасть в море.

— Не присесть ли нам? — предложила Ориан.

Они сели на влажный песок. Молодой женщине вспомнилось детство. Она развлекалась, чертя пальцем на песке фигуры и буквы, потом выковыривала песчинки, застрявшие между пальцами ног. Она прилегла на спину, закрыла глаза. Время от времени приподнимала веки, чтобы полюбоваться прозрачной голубизной неба. Подумать только: два часа назад она боролась с огромными черными папками, похожими на гигантских пауков-птицеедов! Гуляющие вдоль берега смотрели под ноги — искали какую-нибудь замысловатую раковину для сувенира. Обернувшись, Ориан заметила мужчин в синих комбинезонах, суетящихся вокруг длинных шестов. Они устанавливали полосатые шатры, к удовольствию отдыхающих. Приближались солнечные дни. А на море сновали лодки под треугольными белыми парусами. Легкая зыбь рябила волны.

Сидя по-турецки, Ладзано спокойно рассматривал пейзаж. Ориан казалось, она знала, о чем он думал. Об эпизоде в «Санте»? Нет. Раз уж они вместе на этом пляже, лучше не говорить о прошлом. Да и вообще лучше ни о чем не говорить. Он тоже лег на спину, и Ориан по-настоящему заволновалась, словно переживаемый ею момент был кадром фантастического фильма. Режиссер скоро крикнет: «Стоп!» Однако игра не прекратится. Ладзано медленно повернулся к ней и улыбнулся со странным блеском в глазах. Не спрашивая разрешения, без малейшего объяснения — да и нужно ли было все объяснять? — подумала позже Ориан, — он поцеловал ее с горячностью, удивительной для бывшего кандидата в самоубийцы. Их поцелуй длился бы бесконечно, если бы это очарование не нарушили красный мяч, преследуемый пуделем, маленький мальчик и его папа.

Пришла помощь? Нет. Ориан приняла этот поцелуй как само собой разумеющееся, как порыв без продолжения — пока, во всяком случае. На обратном пути она в песке подвернула ногу и не запротестовала, когда Ладзано нежно массировал ее. Метод лечения был странным — доктору потребовалось продвинуть руки до бедер. Но лечение оказалось эффективным: она тотчас почувствовала себя лучше.

Устроились они на террасе «Гранд-отеля», выбрав столик у большого окна. Ориан чувствовала, как в ней поют стихи Марселя Пруста, которого ее мать ставила первым в умении найти связь прошлого с настоящим, за последовательность, связывающую людей друг с другом независимо от поколений и возраста. А она сама, Ориан, почему вдруг она оказалась связанной с Эдди Ладзано, о котором знала так мало? Сердце начинало громко стучать, как только она думала о нем.

Им подали чай с бисквитными пирожными, заставившими Ориан улыбнуться. Оба еще ничего не сказали, по крайней мере существенного. Все читалось в глазах и молчании, в его манере улыбаться ей. Они избегали слов, которые могли бы отдалить их даже на бесконечно малое расстояние. Ладзано мог быть беспощадным — это Ориан обнаружила во время второго допроса. Одновременно Ориан взволновали его хорошие слова об отце. У них появился общий исключительный отец. Мало-помалу столкновение общих интересов, незначащие, но волнующие детали привели молодую женщину в особое состояние духа, состояние всепрощения. Она не могла бы сказать, когда с ней случалось такое. Ладзано подошел к пианисту. Они обменялись несколькими словами, которые Ориан не слышала. Затем музыкант в черном костюме приблизился к своему инструменту, выпил глоток воды и склонился над клавиатурой. Вспорхнувшая музыка вошла в Ориан как послание доверия и любви. Пианист играл небольшие итальянские этюды Баха, исполняя их с легкостью, которую могло вдохновить только мощное чувство.

— Надеюсь, выбор вам понравился? — шепнул, присаживаясь, Ладзано.

— Лучшего нельзя и придумать…

Музыка наполнила стеклянную террасу мягкой гармонией. Проходящие мимо отдыхающие могли принять ее за музыкальный аквариум. Мать Ориан была права, когда разъяснила ей мысль ее дорогого Марселя: жизнь — это лес символов. Когда Ладзано теперь говорил ей о своем отце, причем с бесконечной нежностью, он вдруг произнес одно слово, скорее название: Обань. Молодая женщина вздрогнула.