Филлис Джеймс - Лицо ее закройте

Стивен сидел один, он теперь только по­нял, что несчастье – это адская боль не имеющая ничего общего с недовольством и тоской, которые он раньше считал си­нонимами несчастья. Он сделал два глот­ка, но почувствовал, что выпивка плохой помощник. Ему нужно излить кому-то свое горе, чтобы его уверили в несправедливос­ти обрушившихся на него несчастий. И он пошел искать Кэтрин.

Она стояла на коленях у маленького че­моданчика в комнате Элеоноры – заворачи­вала какие-то кувшинчики и флаконы. Подняла к нему заплаканное лицо. Этого еще не хватало. Он обозлился – повсюду страдания Кэтрин жутко противная делается, когда плачет. Может, это было одной из причин, по ко­торой она с детства научилась переносить го­ре – и все прочее – стоически. Стивен ре­шил не обращать внимания на это вторже­ние в его собственное горе.

– Кэти, – сказал он, – какого черта она созналась? Херн абсолютно прав Они никогда не доказали бы ее вины, если бы она молчала.

Он за все это время один раз назвал ее Кэти, тогда тоже ему что-то надо было от нее. Даже если он называл ее так, когда целовал ее, имя это было проявлением любви. Она посмотрела на него:

– Разве ты ее не знаешь? Она ждала, когда умрет отец, потом – созналась. Не хотела оставлять его; она ведь обещала не отдавать его в больницу. Она только поэтому молчала. Она сегодня сказала Хинксу о Салли, провожая его до дома.

– Но она сохраняла невозмутимость на протяжении всего разбирательства.

– Думаю, хотела узнать, что же все-таки случилось. Ведь никто из вас ничего ей не сказал. Ее, видно, мучила мысль, что последним посетителем у Салли был ты, что это ты запер дверь.

– Да, я знаю. Она пыталась выведать это у меня. Я-то решил, она спрашивает – не я ли убил Салли. Они должны будут смяг­чить приговор. Преступление непреднаме­ренное. Какого черта Джефсон не едет! Мы ведь звонили ему.

Кэтрин разбирала книги, которые дос­тала из тумбочки, и раздумывала – упако­вывать их или оставить. Стивен продолжал:

– Они в любом случае отправят ее в тюрь­му. Мама – в тюрьме! Кэти, я не пережи­ву этого!

Кэтрин, всю жизнь испытывавшая к Эле­оноре Макси любовь и почтение, чувство­вала, что и ей не пережить этого.

– Тебе не пережить! Подумать только! – взорвалась она. – Тебе и не надо пережи­вать. Это испытание ей предстоит. И за­помни – она из-за тебя туда попала!

Кэтрин не могла остановиться, в бешенстве она стала ему припоминать и свои собственные обиды.

– И еще, Стивен. Не знаю, как ты ко всем нам относишься – ко мне, например. Больше не буду к этому возвращаться, но знай: между нами все кончено. Господи, да не на­ступай на бумагу! Я же складываю вещи.

Она рыдала теперь не на шутку, как ре­бенок. Слова вылетали с такой скоростью, что он едва разбирал их.

– Я любила тебя, а теперь кончено, не люблю. Не знаю, на что ты рассчитыва­ешь, мне безразлично, Все кончено.

А Стивен никогда и не хотел, чтобы их роман продолжался, он смотрел на покрытое пятнами лицо, на опухшие веки, на выпу­ченные глаза и со злостью ощутил, как его сдавили досада и печаль оттого, что кон­чается все так скверно.

Месяц спустя после того, как Элеоноре Макси был вынесен приговор по обвине­нию в убийстве при смягчающих обстоятельствах, Далглиш в один из своих редких вы­ходных дней заехал в Чадфлит по пути из Эссекса в Лондон – там у реки он держал свою парусную шлюпку. Конечно, крюк пришлось сделать не очень большой, да он особенно и не задумывался, что именно заставило его сделать эти три лишние мили по извилистым, затененным деревьями до­рогам. Проехал мимо дома Пулленов. В окнах гостиной горел свет, на фоне за­навесей темнели очертания гипсовой овчарки. Миновал приют св. Марии. Дом словно вымер, у входа притулилась коляска – един­ственное доказательство, что там кто-то живет. Деревня обезлюдела, в дремотной тишине и покое обитатели пили послеполуденный чай. Когда он проезжал мимо магазинчи­ка Уилсона, занавеска на входной двери отодвинулась и вышел последний покупа­тель. Это была Дебора Рискоу. Она несла тяжеленную корзину с продуктами, и он, повинуясь мгновенному порыву, остановил машину. Он взял у нее корзину, а она скольз­нула на сиденье подле него, прежде чем он успел испугаться собственной наглости или удивиться ее уступчивости. Глянув ук­радкой на ее спокойное лицо, он отметил про себя, что она избавилась от скованно­сти и напряженности. По-прежнему была красива, но выражение безмятежной отре­шенности напомнило ему о ее матери.