Первый раз, когда Мадлен обратилась к мужу с этой просьбой и получила отказ, она стала настаивать, думая, что ее хорошеньких надувшихся губок и мольбы в больших глазах будет достаточно, чтобы сломить сопротивление мужа. Но он повторил: «Я родился в Бушу и здесь составил свое состояние. Притом я скоро умру — едва ли проживу больше года. Я не хочу уезжать. К чему это?»
Мадлен наткнулась на несгибаемую волю. Напрасно она пускала в ход все свои хитрости и уловки. Она огорчала мужа, но ей не удалось поколебать его решимость. Неприятные сцены и упреки нарушили домашнее спокойствие. Они всегда кончались одной фразой, холодно и твердо произносимой торговцем леса: «Я хочу остаться в Бушу». Между тем Гонсолен продолжал любить Мадлен, и будущее всегда казалось ему бесконечным горизонтом спокойного моря, в котором отражается золотистое сияние лучезарного солнца.
Когда Мадлен осознала, что все ее просьбы напрасны, она замолчала. Но тогда для Гонсолена началась ежеминутная мука. Внешне холодная и сухая, молодая женщина замкнулась в себе. Равнодушие Мадлен к мужу перешло в ненависть, тем более жестокую, что она скрывала ее. Гонсолен клал к ее ногам всю свою любовь и всю свою душу, отказываясь только от одного — оставить Бушу, а она принимала вид женщины, которая покоряется капризам самовластного и грубого деспота. Гонсолен наконец заметил эту перемену в Мадлен, но было уже поздно, и он напрасно старался смягчить обиду, которую затаила в своей душе молодая женщина. Он наткнулся на совершенное бесстрастие.
Гонсолен решил предложить жене новые развлечения, сделал новые пристройки к своему дому, меблировал его с роскошью вельможи, старался разбудить в жене прихоти, чтобы иметь радость исполнять их. Это был преданный и робкий невольник. Он ползал перед женой, целовал подол ее платья, вытирал губами пыль с ее ботинок и упрямился лишь тогда, когда улавливал в словах Мадлен намек на отъезд из Бушу. Он всю жизнь прожил в этих горах, среди сосен, буков и скал, жизнь уже долгую, и покинуть эту деревню для него было равносильно медленному отравлению. Он не выдержал бы и умер. Он это понимал, чувствовал. Этот человек, у которого была любимая жена, который мог ежечасно упиваться ее красотой, блеском ее глаз, гладить своей огрубелой красной рукой шелковистые и тяжелые пряди черных волос, дышать ее жизнью и пьянеть от страсти, теперь боялся умереть. Он не мог решиться расстаться с этим существом, один взгляд которого сводил его с ума или терзал. Эта мысль ужасала его.
Он чувствовал странную ревность. Что случится, когда он умрет? Что сделает Мадлен? Как долго она будет вспоминать его? Долго ли будет сожалеть о нем? Он часто сомневался в любви своей жены. Умереть значило оставить Мадлен другому. Кем будет этот другой? А его, Гонсолена, забудут! Он станет одним из тех призраков утреннего сна, которых прогоняет первый луч солнца. Ревность странная, но воистину мучительная.
Молодая женщина, со своей стороны, проводила жизнь в смертельной скуке. В глубине ее души таилось безумное желание покончить с этим однообразием. Ее сердце не жило до сих пор, а в материнстве, которое могло бы отвлечь ее мысли, может быть, спасти ее, успокоить ее возмущение, — в материнстве ей было отказано.
На горе недалеко от парка, в центре которого был выстроен дом Гонсолена, жил лесоруб, Томас Луар, часто работавший у торговца лесом. Это был очень странный и причудливый малый, о котором ходили различные слухи. Одни называли его контрабандистом и смелым браконьером, который не побоялся бы вступить в драку с жандармами, лесничими или таможенными. Другие представляли его прилежным работником, глубоко привязанным к своей старой матери и окружавшим ее заботой и нежностью.
Томас Луар был браконьером, как все крестьяне в Бушу, возможно, чуть смелее других, потому что не любил прятаться. Часто Томас становился контрабандистом. Хотя он был крепкого сложения и не имел недостатка в работе, он не всегда располагал средствами, чтобы оказывать матери ту помощь, которой требовало ее слабое здоровье. Он хотел, чтобы в доме ее окружал достаток, а его тяжелое ремесло, как ни был он искусен и неутомим, не избавляло старушку зимой от холода, не позволяло покупать нужные лекарства и приглашать доктора из Сен-Клода, когда больной делалось хуже. Тогда Томас брал свои сбережения, бросал топор, застегивал штиблеты и отправлялся в Швейцарию, откуда возвращался по горным тропинкам с тюком табака на спине. Его называли дикарем, но он был всего лишь робок. Его называли добрым, и не ошибались.
Читать дальше