Майк Эшли - Новые приключения Шерлока Холмса (сборник)

– Спокойствие, доктор! Это всего лишь игрушка!

Я снова уселся, и программа продолжилась. Следующий фильм представлял собой живые картины: несколько пухлых дам в греческих туниках принимали различные позы. Засим последовало изображение океанических волн. Далее – отрывок из оперы “Фауст”, если допустимо назвать оперой представление без музыки и пения, и я, должен сказать, был разочарован, что витаскоп записывает сцены из жизни, лишая их цвета и звука. Актерам приходилось исполнять свои роли, словно они глухонемые. И все-таки играли они замечательно, причем молчание сообщало им некое достоинство, которого говорящим актерам, надо сказать, часто недостает.

– Честное слово, Ватсон, – прошептал мне на ухо Холмс, – эта штука больше уже не игрушка! Только подумайте! После того как эти актеры умрут, их изображения еще долго будут ходить и жестикулировать перед поколениями, пока не родившимися!

Но нам уже демонстрировали второсортную комедию “Как миссис Джонс получила развод”, а вслед за ней – еще более второсортную мелодраму “Поражение Чинг Лин Фу”.

Холмс заерзал в кресле, проворчав:

– Лучшего инструмента обучения еще никогда не изобретали, а этот Эдисон тратит его на пошлейшие фарсы!

Теперь картинка снова сменилась, и нам показали пьеску под названием “Сон любителя гренков”. Мужчина в сюртуке сидел за столом и поглощал свой ужин, состоявший из гренков по-валлийски с расплавленным сыром. Вдруг экран поблек и тут же вспыхнул – но, когда это произошло, тот же самый мужчина оказался уже в своей спальне, обряженный в ночную рубашку и островерхий ночной колпак. Преображение было моментальное, я и не заметил, как оно произошло. Мужчина в рубашке улегся в свою кровать, натянул на себя одеяло и с завидной легкостью погрузился в сон.

Внезапно кровать оторвалась от своего причала и вылетела в окно вместе со своим обитателем, который уже пробудился и, встав коленями на подушки, с выражением живейшего ужаса на лице цеплялся за доску у изголовья. Паря над крышами домов, кровать направлялась к шпилю церкви, увенчанному флюгером, который, замечу, выглядел несколько крупнее, чем это необходимо. Тут ожившая кровать сбросила своего пассажира и полетела дальше уже без него. В темном зале все вокруг нас с Холмсом громко захохотали, глядя на то, как бедняга в ночной рубашке болтается на флюгере, дрыгая ногами и беззвучно разевая рот.

В финальной сцене – безо всякого перехода – герой снова оказался в своей спальне. Проснувшись после кошмара, он торжественно вскинул правую руку и, воздев глаза к небесам, выразительно двигал губами, видимо принося обет: никогда больше не ужинать гренками по-валлийски.

– Ну, Ватсон, всему есть предел, – сказал мне Холмс посреди царящего вокруг веселья. – Наверняка в глубинах Манхэттена найдется развлечение более тонкое и изощренное. Пойдемте-ка отсюда.

Но картинка на экране снова переменилась. Теперь перед нами лежал городской перекресток, ничем особо не примечательный, за исключением того, что трамваи, экипажи-брогамы и прочие средства передвижения в американской манере все ехали по неправильной стороне улицы. По экрану сновали мужчины и женщины в обычной одежде, входили на экран с одной его стороны и, пройдя по нему, с другой стороны исчезали. Мальчишка торговал прессой между двумя газетными стендами, под уличным фонарем, и, хотя тот не был зажжен – фильм снимали ярким днем, – я не мог не отметить, что фонарь предназначен не для газового освещения, а для электрического. Прикрепленный к фонарю уличный знак извещал нас, что дело происходит на скрещении двух улиц, Бродвея и Западной Пятьдесят восьмой. Поодаль циферблат часов, встроенный в башенку высокого дома, показывал десять часов семнадцать минут. Было очевидно, что этот свежеснятый витаскопом фильм являет собой не трагедию и не фарс, а просто сценку из жизни манхэттенцев в их естественном окружении… и, следовательно, никакой особенной драмы нам не видать.

– Вы правы, Холмс, – прошептал я. – Мое любопытство более чем удовлетворено. Пойдемте же в театр “Эмпайр”, отдадим должное мисс Адамс.

Между тем фигуры на экране продолжали беззвучно перемещаться. Не успел я договорить, как появился еще один прохожий. Это был человек выше среднего роста, лет тридцати, с аккуратно подстриженными усиками, в дорогих ботинках из кордовской дубленой кожи. В левой руке он сжимал сложенный зонт. При этом было в его внешности нечто выделявшее его из толпы: костюм в тонкую полоску был того покроя, что вышел из моды лет тридцать назад, да и бакенбарды такого фасона давно уже никто не носил.