Жорж Сименон - Грязь на снегу

— Она состояла на жалованье у иностранной державы, а приют себе нашла у вас.

— Женщине, которая не слишком дурна собой, нетрудно устроиться в бордель.

— Вы признаете, что это бордель?

— Называйте как хотите. Там были женщины, занимавшиеся любовью с клиентами.

— В том числе и с офицерами?

— Возможно. Я у дверей на часах не стоял.

— А у форточки?

Он знает все! Все угадывает! Несомненно, побывал в квартире и детально ее осмотрел.

— Вы знали их по фамилии?

— Нет.

Что если по воле случая сектор пожилого господина работает против другого — того, где Франк получил медной линейкой? Недаром слово «офицеры» подозрительно часто возникает в разговоре.

— Вы могли бы их опознать?

— Нет.

— А ведь они, случалось, оставались надолго, не так ли?

— Ровно настолько, чтобы получить то, ради чего пришли.

— Они разговаривали с девушками?

— Меня при этом не было.

— Разговаривали, — заключает пожилой господин. — Мужчины всегда разговаривают.

Похоже, опыта у него не меньше, чем у Лотты! Он знает куда гнет, поэтому так терпелив и дотошен. Видит он далеко. Спешить ему некуда. Он осторожно вытаскивает кончик нити и разматывает клубок.

Время еды прошло. Как почти каждый день. Франк найдет в миске остывшую похлебку.

— Женщина заставляет мужчину говорить для того, чтобы повторить его слова другому, — пожимает плечами пожилой господин. — Анна Леб занималась с вами любовью, а вы утверждаете, что она вам ничего не говорила.

Она не выходила на улицу, а сообщения все-таки отправляла.

Голова у Франка кружится. А надо держаться до конца, до того момента, когда он добредет до койки, распластается на досках и, закрыв наконец глаза, услышит, как живет его тело, как звенит в ушах, и примется думать не о дурацких уловках, продлевающих ему существование, но совсем о другом — об окне, о четырех стенах комнаты, где стоят кровать и печка — добавить «и колыбель»

Франк не решается, — о мужчине, уходящем по утрам и знающем, что он вернется, о женщине, которая остается дома и знает, что она не одна, никогда не останется одна, о солнце, которое встает и садится там, где и раньше, о жестянке, которую, как сокровище, уносят под мышкой, о серых войлочных бахилах, о цветущей герани, о вещах настолько простых, что люди не замечают их, презирают и, обладая ими, тем не менее осмеливаются жаловаться на судьбу.

Время отмерено ему так скупо!

Сегодня ночью он выдержал один из самых изнурительных допросов. Подняли его с койки около полуночи, и он был еще в кабинете, когда во дворе грохнул залп, вслед за которым, как обычно, прозвучал менее громкий одиночный выстрел. Франк посмотрел в окно и заметил, что уже светает.

В этот раз он чуть не сорвался, что случалось с ним крайне редко. У него действительно сложилось впечатление, что допрос затягивают только ради затяжки, вопросы задают наугад, о чем попало. Речь зашла между прочим и о главном редакторе Ресле. Франк ответил, что не знает его: разговаривал лишь однажды.

— Кто вас познакомил?

Опять Кромер! Было бы куда проще и легче откровенно назвать его, тем более что, судя по всему, он постарался скрыться в недосягаемом для оккупантов месте.

С Франком говорили о людях, которых он не знает.

Показывали фотографии. Одно из двух: либо его хотят вымотать, чтобы сломить, либо думают, что ему известно много больше, чем на самом деле.

Когда он вышел из кабинета, в воздухе пахло рассветной свежестью с привкусом дыма, поднимавшегося над крышами квартала. Видел ли Франк окно распахнутым?

Трудно понять. Видеть-то видел, но во сне или наяву — на это он не мог бы ответить, если бы, например, пожилой господин задал ему такой вопрос. Тем не менее он убежден, что глаза у него были открыты.

Ничего он больше не понимает. Но его опять срывают с койки. Он идет следом за штатским и впереди солдата, а вокруг, словно стена, стоит стук двух пар каблуков.

Франк еще не проснулся. Это успеется: обычно его заставляют ждать. Однако сегодня они без остановки пересекают приемную и входят в кабинет.

В кабинете Лотта и Минна.

Не посмотрел ли он на них с недовольным видом?

Франк не отдает себе отчета, так это или не так. Он видит, что мать вскинулась, открыла рот, словно собираясь крикнуть, но сдержалась и лишь выдохнула с необъяснимой для него жалостью:

— Франк…

Ей приходится уткнуться в один из своих кружевных платочков; у нее страсть слишком сильно душить их.