Жорж Сименон - Грязь на снегу

Франк вытащил зеленую карточку. На Тимо она, видимо, не произвела впечатления. Он слегка смутился, и только. Потом велел Франку спрятать ее.

— Этим тоже лучше не козырять.

Предпринял Тимо и третью атаку. Им то и дело приходилось прерывать разговор: клиенты изо всех углов наперебой подзывали хозяина.

— Слушай, малыш. Знаю, ты подумаешь, что я завидую, но я все-таки сделаю то, что должен сделать. Не стану утверждать, что такой документ — пустая бумажка, но им надо уметь пользоваться. И дело даже не только в этом.

Развивать свою мысль он не пожелал.

— А в чем еще?

— Что об этом говорить? Слухов и без того хватает. Я лажу с победителями. Меня они не трогают. Иногда приносят товар и ведут себя как честные партнеры. Я общаюсь со многими из них, притом с самыми разными; вероятно, поэтому кой о чем и догадываюсь.

— О чем же?

— Расскажу тебе один случай. С месяц назад за третьим столиком, вон тем, сидел офицер, полковник, красивый, жизнерадостный, еще молодой парень, вся грудь в орденах. С ним были две женщины, он им что-то рассказывал, что — не знаю: я обслуживал другой столик. Как бы то ни было, смеялись они во все горло. Потом он вытащил бумажник — собирался, наверно, расплатиться.

Женщины завладели бумажником и стали с ним баловаться. Все трое были пьяны. Бабенки передавали друг другу документы, фотографии. Я стоял за стойкой и вдруг вижу: поднимается какой-то тип, на которого я и внимания не обращал, — человек как человек, в штатском, на улице таких пруд пруди. Даже одет неказисто. Подошел к столику полковника; тот, все еще продолжая улыбаться, с досадой посмотрел на него. Тут человек произнес одно слово, всего одно, и офицер, словно подброшенный пружиной, вытянулся в струнку. Отобрал у женщин бумажник. Расплатился. Весь обмяк, как будто из него воздух выпустили. Без всяких объяснений бросил подружек и вышел вместе со штатским.

— А я здесь при чем? — пробурчал Франк.

— Говорят, утром его видели на вокзале: уезжал в неизвестном направлении. А ты здесь вот при чем. Бывают люди, которые кажутся могущественными, и, может быть, в данный момент они вправду могущественны. Но запомни: они куда слабее, чем хотят показать, потому что, как они ни могущественны, всегда найдутся другие, кто сильнее. И последних, как правило, никто не знает. У тебя дела с одним ведомством, где все тебе пожимают руку, и ты решаешь: «Я на коне». А тем временем в другом ведомстве, не имеющем ничего общего с первым, на тебя уже заводят досье. Понимаешь, что я хочу сказать? У иноземцев много секторов, и то, что ты на хорошем счету в одном, еще не значит, что тебе можно совать нос в другой.

На следующее утро Франк вспомнил про этот разговор и почувствовал горький осадок в душе, тем более что голова у него трещала с похмелья. Напиваться вошло у него в привычку. Каждое утро он давал себе слово быть поумеренней и каждый день вновь принимался за свое: без стаканчика он уже не мог взбодриться.

Больше всего Франка поразило, как увязались у него в мозгу наставления Тимо с фразой Лотты, которую он сперва пропустил мимо ушей.

— Чувствуется, что скоро Рождество, — заметила она.

— Лица начинают меняться.

Это означает, что меняется клиентура, во всяком случае, в той мере, в какой она состоит из оккупантов. Для Лотты это всегда неприятный период: она живет в постоянной тревоге. Каждые несколько месяцев, вернее, полгода — это обычно совпадает с главными церковными праздниками, хотя, возможно, такое совпадение — чистая случайность, — происходит перемещение личного состава, как штатского, так и военного. Одних отзывают на родину, на смену им шлют других, ни повадки, ни характер которых еще не известны. Все приходится начинать сначала. Всякий раз, когда звонит новый клиент, Лотта считает себя обязанной разыгрывать комедию с маникюром и успокаивается не раньше чем посетитель назовет имя приятеля, направившего его к ней.

Сам толком не зная почему, Франк не хочет, чтобы его генерала куда-нибудь переводили. Он говорит «мой генерал», хотя незнаком с ним, даже в лицо не видел. Его знает лишь Кромер. В страсти генерала к часам ощущается что-то детское, и это успокаивает. Франк похож на свою мать: ему тоже легче с людьми, у которых есть слабости.

Кому, скажем, известны пороки Отто, тот его уже не боится. Особенно один порок, на котором Франк еще сыграет. Отто наверняка дорого даст, чтобы его грешки не стали достоянием гласности.

Опять проглянуло солнце, на улице весело подмораживает. Выпавший снег не успел еще загрязниться, и в некоторых кварталах безработные, нанимаемые муниципалитетом поденно, сгребают его с тротуаров в ослепительно белые кучи.