Жорж Сименон - Малампэн

Ели быстро, еще быстрее убирали со стола, посуду не мыли. Сначала одевали моего брата Гильома, которому было только четыре года и за которым потом надо было смотреть, чтобы он не запачкал свою одежду. Я слышал, как мать ходила по комнате, дверь которой оставалась открытой; она звала мою сестру, чтобы та застегнула ей крючки на кофточке.

Каждый выражал нетерпение, до сих пор не знаю почему. Да! Почему они ссорились? Из-за спички, которую мой отец бросил на пол. Из-за ничего. Меньше чем ничего. И кофточка матери не застегивалась. Всегда искали и не находили какую-нибудь вещь. Или еще из-за того, что мой отец слишком рано запряг лошадь и даже если он ничего не говорил, мать утверждала, что он раздражается, что все мужчины одинаковы...

У нас был двухколесный экипаж на очень высоких колесах с резиновыми шинами, с кузовом из полированного дерева. Он, конечно, напоминал коляски, которые встречаются за городом и в базарные дни в городах, но я уверен, что наш все-таки отличался от этих колясок. Так, например, фонари у него были медные со скошенными у краев зеркальными стеклами.

Эжен, наш батрак, который в те дни, когда мы ездили в Сен-Жан-д'Анжели, работал у нас и в воскресенье, смотрел, как мы по очереди садились в коляску: отец и мать спереди, мой маленький брат на колени к матери ("... не мни мне платье! "), моя сестра и я сзади, на две боковые скамьи, друг против друга.

И сейчас еще я в ужасе от того, как безжалостно уныло было наше путешествие. Две спины: черная спина отца, спина матери, в пальто с воротником из куницы, покачивались в медленном ритме на подъемах, потому что тогда мы ехали шагом, и в более быстром ритме на плоской дороге, когда кобыла бежала рысью.

И всюду живые изгороди, дома с закрытыми окнами. Почему мне становилось грустно, когда я думал, что там кто-то заперт? Иногда на пороге трактира появлялись молодые люди, одетые по-воскресному, с лицами, ярче выделяющимися на фоне белого воротника; или супружеская пара, ведущая за руку детей, тащилась по пустой дороге из одной деревни в другую, направляясь с визитом к родственникам.

От нас до Сен-Жан-д'Анжели мы ехали примерно полтора часа.

– Передай мне пакет, Меме, – говорила мать моей сестре всегда у одного и того же поворота. Сестру звали Эдме.

Это были бутерброды, к каждому из них полагалась полоска шоколада. Нас кормили перед тем, как приехать к Тессонам. Кажется, мы слишком много ели, и если бы не эта предосторожность, нас сочли бы обжорами. Я до сих пор ощущаю особый вкус этих бутербродов и этого шоколада!

– Не торопись, Артюр! Пускай они поедят спокойно...

Дома в Сен-Жан-д'Анжели были белые, улицы еще более пустынные, чем деревенская дорога. В воздухе слышался звон колоколов. Шторы у магазинов были опущены, кроме одного, с лимонно-желтой вывеской, в котором продавались велосипеды.

– Попытайтесь держаться прилично, ладно? Чтобы мне не приходилось всегда краснеть за вас.

Экипаж почти останавливался, лошадь напрягалась, потому что въехать на очень узкую улицу Шапитр было трудно. Приходилось задевать дома. Я старался различить лица за стеклами окон. Мы останавливались перед красивым крыльцом, и отец одному за другим помогал нам выйти из коляски. Я не помню, чтобы по дороге сестра хоть один раз обратилась ко мне с какими-нибудь словами. И только теперь меня это удивляет. В то время мне казалось естественным, что она всегда молчит, застывшая в одном положении, как изображение на медали. Это тоже фраза из языка Малампэнов, фраза, придуманная моей матерью:

– У Эдме медальный профиль!

В последний раз оглядывали всю семью, и отец приподнимал молоток у дверей. Звук отдавался очень далеко на мощеном дворе, с правой стороны которого поднимались четыре ступени крыльца.

Только что произошел нелепый разговор, после которого я почувствовал себя неловко, а главное униженно. Я не знаю, какая сегодня погода: чтобы не утомлять Било, мы не подняли шторы. Сегодня я долго не обращал внимания на уличный шум, грохот автобусов на остановке.

Приходил Морен. Мы не обменялись и десятью фразами. Зачем? Жена проводила его в переднюю. Наверно, она вполголоса расспрашивала его. Потом она вернулась и долго вертелась вокруг меня, как будто чего-то ждала. Почему ее присутствие раздражало? Ведь я был раздражен еще до того, как она заговорила. Может быть, я не был раздражен в полном смысле этого слова, но я нервничал, был нетерпелив. Да, именно нетерпелив! Мне хотелось, чтобы она ушла, оставила нас вдвоем с Било. Конечно, я не брился. Моя рубашка расстегнута у ворота, и под больничным халатом только брюки без подтяжек.